Тарас Богданович Прохасько – сучасний український письменник, журналіст, один із представників станіславського феномену – народився 16 травня 1968 року
в Івано-Франківську.
Мати Прохаська - троюрідна племінниця письменниці Ірини Вільде, яка підтримувала тісні зв"язки з їх родиною та часто приїжджала до них зі Львова. Дід Прохаська по лінії матері під час Першої світової війни служив в австро-угорській дивізії, що стояла на фронті навпроти частини, яку описав Ернест Гемінґвей в автобіографічному романі «Прощавай, зброє!». Батька Тараса Прохаська у віці 10 років депортували разом з матір"ю, бабусею Прохаська, з Моршина до спецпоселення у Читі, звідки він повернувся в Україну у 1956 , коли йому виповнилося 16.
У школі Прохасько добре знав біологію, брав участь у Всеукраїнській олімпіаді з української мови, але не міг уявити себе радянським філологом або журналістом, тому вступив до біологічного факультету Львівського державного університету імені Івана Франка (1992 ). За фахом – ботанік. Після завершення університету йому пропонували працювати на розташованому в горах біостаціонарі, але Прохасько відмовився через родинні обставини. Учасник студентського руху 1989-1991 років , зокрема брав участь у «революції на граніті» у Києві у 1990 .
Після завершення університету спочатку працював в Івано-Франківському інституті карпатського лісництва, згодом - учителював у рідному місті, у 1992-1993 роках був барменом, потім сторожем, ведучим на радіо FM «Вежа», працював у художній галереї, в газеті, на телестудії. У 1992-1994 був «мандрівним» співредактором журналу «Четвер», бо в той час постійно їздив до Львова, де навчався в університеті. Лауреат видавництва «Смолоскип» (1997 ).
У 1993 Тарас Прохасько разом з Андрієм Федотовим та Адамом Зевелом знявся у короткометражному фільмі «Квіти святого Франциска», а у 1996 у селі Делятин Івано-Франківської області відбувся перший в Україні міжнародний фестиваль відео-арту, гран-прі на якому отримав двохвилинний фільм «Втеча в Єгипет» (1994 ), де знявся Тарас Прохасько, його сини та Леся Савчук.
У 1998 почав працювати журналістом у львівській газеті «Експрес», згодом писав авторські колонки до «Експресу» та «Поступу». Деякий час писав до інтернет-газети «Телекритика», а потім, коли друзі Прохаська створили «газету його мрій», почав писати статті та вести авторську колонку в Івано-Франківській обласній тижневій газеті «Галицький кореспондент».
У 2004 кілька місяців прожив у Кракові, отримавши літературну стипендію польської культурної фундації «Stowarzyszenie Willa Decjusza - Homines Urbani».
У квітні 2010 Прохасько вперше відвідав США, де в нього відбулися творчі вечори у Нью-Йорку та Вашингтоні.
Працює в «Галицькому кореспонденті». Одружений, має двох синів, один навчається на історика в Українському католицькому університеті, а другий - на архітектора та будівельника у Львівській політехніці. Член Асоціації українських письменників.
За словами Прохаська, він вирішив стати письменником, коли йому виповнилося 12 років. У школі не читав радянських українських письменників, а тільки після армії прочитав вірші Василя Стуса та почав писати і сам. Оскільки біологічний факультет, на якому він навчався, був немистецьким середовищем, Прохасько деякий час вважав, що сучасної української літератури як такої не існує. Перші її твори він прочитав лише 1990 року , коли познайомився з Юрком Іздриком, який розвісив в Івано-Франківську оголошення про створення літературно-мистецького часопису «Четвер». Перші твори Прохаська Іздрик не прийняв, а згодом Прохасько написав своє перше оповідання «Спалене літо», яке було опубліковане у часописі.
Серед письменників, близьких йому «за певним типом світосприйняття», Прохасько називає Богуміла Грабала, Хорхе Луїса Борхеса, Бруно Шульца, Василя Стефаника, Данило Кіша, Габріеля Гарсіа Маркеса, Мілана Кундеру, Оноре де Бальзака, Антона Павловича Чехова, Сергія Довлатова, Лева Рубінштейна, а серед найулюбленіших творів - щоденник Анджея Бобковського «Війна і спокій» (1940-1944) та «Шерлок Холмс».
Часом видається, що Тарас Прохасько - наскрізь рослинний чоловік і це не лише сильно відчувається у його писаннях, а й помітно виокремлює його з-поміж інших українських прозаїків. Не дивно, що він постійно намагається зафіксувати мінливість незмінності й відтворити втурнішню спорідненість людської душі з рослинним світом. У багатьох творах Тараса присутній біографізм, але це не спрощує його прозу, а навпаки - робить її дуже відвертою й наближає до інтимної сповіді.
Серія внутрішньо-інтимних переживань «FM „Галичина“» та «Порт Франківськ» мають дещо притчевий характер. Написані у формі щоденника, ці роздуми на різноманітні теми, свого часу опубліковані в тижневику «Галицький кореспондент» та озвучені в ефірі радіо FM «Вежа».
Прохасько бере участь у різних мистецьких перформансах. У 2009 він, разом з іншими письменниками (Юрієм Андруховичем, Юрком Іздриком, Володимиром Єшкілєвим, Софією Андрухович) взяв участь у проекті «БОМЖ» («Без Ознак Мистецького Життя») Ростислава Шпука, пізніше презентованому на польському Міжнародному фестивалі бездомного мистецтва.
У серпні 2010 Прохасько в рамках музично-літературного діалогу, що відбувся під час фестивалю «Порто-Франко», читав уривок з роману Станіслава Вінценза «На високій полонині» на руїнах Пнівського замку. Під час читання французький віолончеліст Домінік де Вієнкур виконав сюїту Баха.
2011 книгу Тараса Прохаська «БотакЄ» було визнано Книгою року.
2013 року премією «Книга року BBC» було відзначено дитячу книжку Тараса Прохаська «Хто зробить сніг», створену разом з Мар"яною Прохасько.
Нагороди:
1997
– лауреат премії видавництва «Смолоскип».
2006
– перше місце у номінації «Белетристика» за книгу «З цього можна було б зробити кілька оповідань» (версія журналу «Кореспондент»).
2007
– третє місце у номінації «Документалістика» за книгу «Порт Франківськ» (версія журналу «Кореспондент»).
2007
– лауреат літературної премії імені Джозефа Конрада (заснована Польським інститутом у Києві).
2013
– Премія імені Юрія Шевельова за книгу «Одної і тої самої».
Твори Т. Прохаська :
1998 – «Інші дні Анни»
2001 – «FM Галичина»,
2002 – роман «Непрості»
2005 – «З цього можна було б зробити кілька оповідань».
2006 – «Порт Франківськ».
2006 – «Ukraina», спільно з Сергієм Жаданом.
2007 – «Galizien-Bukowina-Express», спільно з Юрком Прохаськом і Маґдалєною Блащук.
2010 – «БотакЄ».
2013 – Прохасько Т., Прохасько М. «Хто зробить сніг».
2013 – «Одної і тої самої».
2014 – «Ознаки зрілості».
2014 – Прохасько Т., Прохасько М. «Куди зникло море».
2015 – Прохасько Т., Прохасько М. «Як зрозуміти козу».
2017 – Прохасько Т., Прохасько М. «Життя і сніг».
Прохасько Тарас Богданович – украинский прозаик. Родился в 1968 году в Ивано-Франковске (Западная Украина). Окончил биофак Львовского университета. Автор ряда повестей и романа «Непростi». Лауреат премий имени Дж. Конрада, «Книга года BBC» в номинации «Детская книга». Произведения в переводе на русский публиковались в журнале «Новый мир», антологии «Галицкий Стоунхендж», вышли отдельной книгой «Непростые». Беседа с Тарасом Прохасько состоялась на круглом столе московского фестиваля «Украинский мотив» в октябре 2012 года. Тарас Прохасько говорил не на родном украинском, а на русском языке. Мы постарались сохранить аромат его живой речи, внеся лишь минимальную правку. Вопросы задавал Андрей Пустогаров.
Андрей Пустогаров: Сегодня у нас на круглом столе – гость фестиваля ивано-франковский прозаик Тарас Прохасько. Тарас, еще раз, пожалуйста, представь себя – это всегда интересно, когда человека сам себя представляет.
Тарас Прохасько: Я – Тарас Прохасько. Лучше всего называть меня в таких случаях писателем. И лучше всего в таких случаях называть «из Ивано-Франковска». То есть ты представил меня совершенно правильно. Дальше все будет проявляться постепенно.
Начнем, пожалуй, со Станиславского феномена 1 . Я в последнее время нередко слышал мнение, что тема эта не актуальная. Мол, когда он был? – в начале 90-х. И много воды с тех пор утекло, и даже его участники уже давно не нажимают на то, что они входят в какое-то объединение. Но, на мой взгляд, это был взлет украинской литературы. На поверхности лежит тезис, что он был связан со сломом эпох, с переходом от советской власти к независимой Украине. И в то время казалось, что распахнуты все двери, и само ожидание перемен придавало всему внутренний драйв. И еще, если и не в самих произведениях, то в идеологии авторов, присутствовал значительный элемент сопротивления советской системе. Несколько утрируя, можно сказать, что в последующие годы внятной идеологии у Украины уже не наблюдалось, Идея «вхождения в Европу» была хороша в начале 90-х. Потом оказалось, что все это непросто. Может, исчерпанность всех этих идей и привела к тому, что сейчас украинская литература развивается, в основном, в количественном отношении?
Мне просто говорить об этих временах, потому что это были очень хорошие времена. Потому что я был молод, и это было начало чего-то нового. И я воспринимаю все это не как часть истории литературы, а как свою жизнь. Но с другой стороны, тяжело что-то формулировать… То есть бывают различные стратегии: кто–то собирается вместе, чтобы создать свой путь, какую-то идеологию на основе общности взгляда на мир, а бывает совершенно иначе – именно так было со Станиславским феноменом – мы просто жили, просто делали что–то, и уже позже нашлось для этого определение.
И мы все стали немножко жертвами того, что должны теперь отвечать за то, как тот или иной тезис, слово, предложение вписывается в эту общую картину. И ты был очень прав, когда говорил об ощущении возможности, возможности всего. Ощущение открытости мира – оно было самым важным. Мы все выросли в Советском Союзе, были молодые… в начале 90-х годов нам всем было двадцать с чем-то, тридцать лет… Это, вообще, очень важный момент в истории Украины – сейчас осталось мало людей, которые не учились в советской школе. Которые знали что-то иное, чем советская идеологическая система. В детстве это была для меня определяющая вещь, потому что большинство людей старшего поколения учились или при Австрии, или при Польше, или при Чехии.
И эти люди были носителями альтернативы, они знали – что-то может быть иначе… А сейчас я вижу, что людей, которые не учились в советской школе, даже на Западной Украине, осталось очень мало, и они уже не определяют что-либо, и это уже такие отдельные воспоминания… Мы сейчас начинаем эпоху, когда поколение, которое прошло через советскую школу, так или иначе, оно уже всюду… Мы тоже прошли через советскую школу. И наш протест был эстетический. Никто из нас не думал о том, чтобы стать советским писателем. В Советском Союзе было очень много возможностей все-таки узнать что-то иное. Мы были воспитаны на всей этой мировой литературе, в том числе в польских переводах. И мы были воспитаны нашими старшими, нашими бабушками и дедушками. И все это как-то складывалось в эстетическую инаковость – дом, книжки. И вот вдруг стало возможным то, о чем ты говорил – открытость мира. И оказалось, что то, что мы делали, думая, что это, говоря в русской традиции, «в ящик» – шуфлядо ва , литература шуфляды по-украински, оказалось, что она может быть кому–то показана.
И это был, конечно, большой перелом в сознании. «Четвер» был первым на нашей территории журналом, который мы начали делать, не обращаясь ни к кому за разрешением или помощью. Конечно, и раньше была традиция самиздата, но сейчас это было уже другое ощущение: ты можешь это делать и за это уже … Это уже не война такая настоящая, это уже эстетический протест. И вот это все вылилось в то, что мы нашли друг друга. Даже такой анекдотический пример – я пришел в этот журнал «Четверг», который делал Юрко Издрык, по объявлению на заборе.
Среди различных «польская виза», или «ордена Великой Отечественной куплю дорого » – еще было «продается квартира в польском доме», или «продается квартира в австрийском доме», то есть такой еще терминологией пользовались, (я потом заметил, что в Черновцах было «австрийские дома» и «румынские», в Ужгороде – «австрийские» и «чешские») – и среди этих всех объявлений было «приглашаем работать в независимом неподцензурном литературном журнале». И я прочел, я пришел. Это было чудо, что это возможно, и оказалось, что это не разводка какая-то, чего было много в 90-х – и «продаю яд кураре, и «яд красной гюрзы», и «красную ртуть» – а тут предлагали литературный журнал, и оказалось, что это действительно литературный журнал.
И вот это ощущение – именно что мы, оказывается, можем делать так, как хотим – оно было самым сильным. И возможно потом это оказалось самым большим ударом для нашего поколения. Потому что оказалось – да, мы многое хотим, и нам кажется, что мы многое можем, нам кажется, что мы ничем не хуже, чем Кортасар, и надо только сказать – вот, мы здесь… ощущение, что только заяви о себе и все скажут – о, наконец пришли украинцы в мировую литературу!..
А потом оказывается, что набор или запас этих идей и этих возможностей… не так мы нужны миру, как нам казалось. Это для значительной части моего поколения было самым большим ударом. И писатели – еще так, более-менее, но я знаю художников, которые тоже думали – вот сейчас об этом узнают, и весь мир будет здесь. А так не было…
Напоследок только скажу: мне кажется, что самое важное в Станиславском феномене – это то, что в этом пространстве сошлось очень много ярусов, очень много наслоений. Была именно эта, как сейчас называют, семейная или живая история, то есть еще присутствовала традиция живой истории – эти рассказы, пересказы. Еще очень важно, что была минимально русифицирована эта часть Украины, то есть украинский язык жил там полноценной жизнью, и он не ассоциировался с чем-то искусственным или даже с чем-то ироническим, или запрещенным, или с каким-то там проявлением «национального самосознания» или протеста. Он был просто живым, на котором говорили обо всех вещах – о самых высоких и о самых низких.
То есть этот язык был очень в ходу. Это был язык, на котором думали. И очень важно, что это наслоение историческое, связанное с семейной памятью – оно не было однозначным. Эти все воспоминания о различных периодах, о различных судьбах, они были настолько переплетены, что становилось понятно, что если, скажем, один дедушка был в дивизии СС «Галичина», а другой, скажем, директор завода и из-за этого должен был быть членом партии … одним словом, не так было все однозначно – не было патетики не только по отношению к советской власти. Было много понимания. И это очень хорошо для литературы – когда так все сложно накладывается друг на друга. И вот это самые такие важные вещи.
Ты сказал, что все вы учились в советской школе. И в советских институтах, добавлю я. Но в ваших книгах эта часть жизни отсутствует. Создается впечатление, что годы, проведенные в Советском Союзе – это вообще табуированная для вас тема.
Отвечу так, что для меня одной из самых важных, юношеских еще стратегий писательских было – именно передать опыт… сначала передать опыт, полученный от предыдущих поколений. Это то, что называется живая история. Я понимал, что жизнь конечна, и я могу уйти в любой момент. И я понимал это как важное задание, потому что мне казалось, что, возможно, вот та память, которая у меня есть, эта семейная история моя, моих близких – возможно, она очень важна. И мне казалось, что это моя миссия. А после уже буду делать свое. И сейчас я думаю о том, чтобы больше писать… дорастаю до того, чтобы осмысливать свою жизнь, свое детство, свою юность…
Мне когда-то говорил Ярослав Грицак 2 … вот я спрашивал его: почему такое отторжение у украинцев памяти о 89 – 91 годах – о том, что называлось «борьба за независимость»? И он мне объяснял, что это вытеснение , потому что ничего на самом деле героического в этом не было. То есть в этой революции 89 – 91года – ну, во Львове началось в 88-м – на самом деле никто кроме Украинской греко-католической церкви, (которая, кстати, присутствовала здесь на Арбате в 87 – 88 году), никто ничего на самом деле героического не сделал.
Но то, что делают прихожане или верные для своей церкви, оно априори имеет другой оттенок героизма: они не говорят о каком-то героизме – для них это нормальное поведение. Поэтому эти все вещи вытесняются из сознания. Но я обещаю, что я об этом напишу. Потому что я много думаю – как вот это все конструировалось, вся та жизнь, и как это приятие и неприятие было переплетено не только в моем сознании – возможно, в моем даже меньше – но вот, скажем, в поколении моих родителей, которые мне передали неприятие советской власти, при которой они были вывезены в Сибирь. Потом они встроили свою жизнь…
Я не говорю, что они были коллаборантами в Советском Союзе, но они совершенно нормально жили в советской системе. И когда брат мой младший 3 – ему было 10 или 12 лет – сказал, что Советский Союз делает такие глупости … Он начал тогда уже читать много мировой этой старинной классики… Он сказал, что то, что сейчас делают, так глупо, что это долго не продержится, что все это скоро должно завалиться. Потому что это просто невозможно, это абсурд. И моя мама, которая была из того еще твердого поколения, но которая уже была врачом советским, она говорила – ну это надо еще чтоб сто лет прошло или двести…
Вот как это все сосуществовало? Потом уже в девяносто каком-то девятом или двухтысячном даже году я подумал, что в моей жизни ежедневной, улично-домашней, последние годы советские и годы теперешние, они же… ничего не изменилось. Ну, конечно, я могу говорить то, что я хочу или писать, но это только потому, что я стал почему-то писать. Если бы я не писал, то мог бы то же самое говорить – потому что те люди, которые говорили себе на кухне, они так и продолжили говорить…. То есть на самом деле это все очень сложно, и сказать однозначно о каком-то протесте … Ну нельзя постоянно воевать… Фрагменты рассказов о Франковске 80 – 90-х годов включил в повесть «Из этого можно сделать несколько рассказов».
Теперь давай уже окончательно перейдем к тебе самому. Как известно, существуют логический и исторический метод познания. Я предлагаю остановиться на историческом и пойти от твоего рождения к сегодняшнему дню. Я знаю, что известная украинская писательница Ирина Вильде – это твоя тетя. Где-то ты упоминал, что дед твой писал какие–то литературные, скажем так, произведения. Что на тебя повлияло? Был ли какой-то толчок к писательству?
Очень важная была особенность в моей семье, в моем городе, в моем роде – хотя она универсальна, она не принадлежит кому-то отдельно – не чуждость писательству, литературе. Kультура писания – она очень важна в том смысле, что это единственный способ что-либо зафиксировать. И присутствие написанного всегда было чем-то естественным. Вам, наверное, понятно это таинство, этот трепет – записки дедушки или предков, или непонятные даже какие-то счета – сколько там фунтов масла, еще что-то – это все имеет большое значение. Самое главное, что записывание и сохранение этих записей – что-то нормальное, обыденное и естественное. Я так рано с этим встретился …
Я не хочу сказать, что мои родственники, мои бабушки, дедушки были выдающимися писателями, но в том-то и одна из самых важных вещей, странных вещей, что можно чувствовать себя близким, например, с тем же Гоголем и не делать из этого какой-то литературной школы – что я тоже такой же, как он…Но я тоже такой же…Мне очень сложно это сейчас передать, и в этом тоже, наверное, особенность литературы, что литератор не может точно высказать свою мысль, и это неплохо, потому что дает какие–то более широкие возможности…
В 40-х годах было очень много потеряно из записок различных, даже из писем. Не говоря о том, что все это страдало от различных стихий, была еще такая важная вещь, как сжигание – сжигание документов, сжигание книг. И очень много книг сами люди сжигали в своих домах, чтобы это не стало лишним поводом к претензиям, к репрессиям. Может быть, даже никогда не стало бы, но люди делали это ради собственной безопасности. Это как пристегивать ремень: неизвестно, поможет это или нет, но все равно считается, что так лучше. Поэтому этого написанного осталось очень мало. И мне казалось всегда, что вот эта традиция что-то записывать – не для того, чтобы это было литературой, которая потрясет мир, но для того, чтобы это не ушло – это нужно.
С Иреной Вильде – это сложная такая история, потому что это, можно сказать, самая значительная писательница, с которой я соприкасался. Она уже была в то время старшей, бабушкой, можно сказать, по некоторым приметам, хотя она была очень молодая по иным приметам. Я был еще ребенком, но я понимал, что это вот я соприкасаюсь с самой выдающейся писательницей из тех, что сейчас есть. Она, в самом деле, писала очень хорошо, и украинская литература без Ирены Вильде в 30-х годах была бы совершенно иная – это что-то было похожее на тот же Станиславский феномен или на «Бу-Ба-Бу» 4 , но только в 30-х годах.
30-е годы – это сложное время серьезных идеологических противостояний – и внутри западно-украинского общества, и противостояния всех частей Западной Украины с идеологией стран, которым они принадлежали. От радикализма, от универсального европейского фашизма до национализма: тоталитарный национализм, интегральный национализм, гуманитарный национализм… Не говоря о том, что это все сочеталось с большим религиозным возрождением, притом религиозным возрождением именно очень хорошим. Это было время, когда даже епископы украинской католической церкви, которых потом считали врагами советской власти и украинского народа, говорили, что не надо это политизировать.
То есть политика церкви была такой, какой и следует быть церковной политике. И все было переплетено. И вот появилась молодая такая девушка, которая начала писать абсолютно свободно о том, что происходит, о том, что она переживает, и это все было лишено идеологической стратегии. Это была живая настоящая литература. Потом она… тоже очень интересно – это становление, это история … потом она получила Шевченковскую премию – уже в 60-х годах. В своё время она позволяла себе в числе немногих писать лично Сталину.
То есть ее приняла советская власть. И даже в моей семье были различные мнения, как ее принимать дома: или как нормальную тетю, или как ту, которая пишет письма Сталину? Потом она редактирует свой роман прекрасный, может, слишком длинный роман «Сестры Ричынские», написанный в 20 – 30-х годах. Редактирует с точки зрения новой власти, чтобы это все уже уложилось как-то…И роман от этого совершенно не интересно стало читать… Вот это мои детские наблюдения, связанные с Иреной Вильде.
А кроме того был еще опыт постоянного чтения авторов, которые чудом сохранились в этих домашних библиотеках. Ну и у меня была такая странность – я решил, что не буду читать советскую литературу из школьной программы в 9 – 10-м классе. Я, правда, изменил себе – прочел «Всадников» Юрия Яновского и – ну, он уже был вне программы – Мыхайла Стельмаха «Гуси-лебеди летят» – такие идиллические рассказы о детстве.
Я считал, что должен немножко повзрослеть и тогда уже можно будет знакомиться с украинской литературой советской, потому что мне казалось – именно из-за этой тети Ирены Вильде – что там может быть что-то небезопасное для незрелой головы. Но, поскольку со взрослением я начинаю понимать, что взросление все еще не приходит, что еще рано, еще рано, может, я еще не готов, поэтому я так себе и не ответил на вопрос: какой должна была быть Ирена Вильде в той ситуации?
Знаю только очень важную вещь: ее мужа – первого, любимого и самого главного, отца ее детей, расстреляли немцы в 43 году в Ворохте 5 , и расстреляли за то, что он был лесничий. То есть у них были свои претензии, но были и другие претензии с другой стороны, и неизвестно, каким партизанам… и помогал ли он каким-то партизанам. Теперь неизвестно, за что…
Я понял, что люди, которые живут близко к лесу, всегда должны отвечать за то, что они живут близко к лесу. Потому что в лесу темно, и за всех, кто приходил оттуда, ответственность всегда была на лесничем. И вся жизнь в этих условиях была связана с вопросом, что правильно? Главным вопросом – литературы, в том числе – мне всегда казался такой: что важнее – жить и дожить жизнь или отдать жизнь, только потому, что кто–то тебе сказал, что так надо, или ты чувствуешь, что надо отдать эту жизнь? И как с этой мерой отдавания? И кто прав? С одной стороны, вот Вера, Надежда, Любовь и мать их София. Когда их по очереди мучительной смертью убивали, мама могла все остановить уже после первой мученической смерти Веры, они могли сказать, что все-все-все, хорошо-хорошо, никакого Христа нет, и все – гуляй, вся семья будет жить дальше.
Но они решили, и их мать в том числе, и сестры между собой, что Христос важнее. И хорошо, что они… они – святые. Это значит, что они были какие-то особенные, они что-то для этого сделали еще до того, как умерли. А что делать людям, которые не святые, которые – люди? И как в условиях всех этих исторических, социальных, общественных движений и изменений сделать выбор между этикой и продолжением рода?
Я хочу зацепиться за твою фразу. Ты где-то писал, что хотел стать лесником. Несмотря на то, что лесник становится ответственным за все, что происходит в лесу, и судьба его может сложиться трагически, ты все же хотел стать лесником?
Я не стал лесничим из-за моего отца, который работал в лесной отрасли. И хорошо знал реальность, и знал меня. Он сказал: ты будешь очень разочарован, когда столкнешься с тем, что происходит. Ты будешь или всю жизнь воевать с этим, или просто уйдешь оттуда сам. Он знал мои взгляды на экологию, на сохранение лесов, природы, и знал, как это все на самом деле в поздние даже советские времена, я уже не говорю о теперешних. Уже в позднее советское все было довольно деморализовано. И он посоветовал мне не делать этого.
Еще я был призером республиканской олимпиады по украинскому языку и литературе и имел право без экзаменов или с каким-то облегченным экзаменом поступить в Киевский университет на филологию украинскую или на журналистику. Но этого уже я не захотел, именно из-за того, что не хотел быть советским журналистом или советским писателем. И вот я решил, что я люблю писать и я люблю природу – стану биологом и буду писать книжки о животных. Популярным тогда окном в мир было издательство «Мир», которое в 80-х годах начало издавать книги Даррелла.
Ты упомянул, что твои и отец, и мать были высланы в Сибирь. Это вместе с их родителями?
Нет. Мать не была выслана. Но я подозреваю, что все это очень тяжело сказалось на ее психике. Лучше бы ее выслали. Я сейчас скажу, почему. Мой отец был ребенком, когда его с его матерью выслали в Сибирь, и обвинения были смешные. Конечно, они не были в лагерях. Другие мои родственники были. Но это было спецпоселение. Месяц в телячьем вагоне, потом выброс в лесу и – стройте себе новую жизнь. Уже зима приближается, Сибирь…Но между собой бабушка с отцом потом говорили об этом так: «когда мы еще были на курорте». Они уже в конце концов называли это курортом.
И жалели, почему жизнь так складывается: хотел бы сам поехать на Байкал, но почему-то никогда не едешь? Все время откладываешь, откладываешь… И вот приходит вдруг весть: завтра едете на Байкал. И едешь. Когда бабушка уже была старенькая и лежала, и уже чувствовала слабость, и говорила себе «может, не вставать?», то, по ее словам, все время думала: а если бы вот сейчас выбили дверь, пришли люди в черном и сказали «вставай и на выход», то нашлись бы силы, – встала бы и пошла. Чем же я хуже НКВД? Почему я себе не могу сказать: «встань и делай то, что хочешь».
Что касается семьи мамы, то мой дедушка по маминой линии, когда пришли фашисты немецкие, то есть, может, это не были фашисты – немецкая власть в Ивано-Франковск … Очень часто эта жизнь ежедневная складывается независимо от наших желаний и принципов. Например, Галиция была включена в государство немецкое, в Рейх, а Восточная Украина не была включена в Рейх. Оттуда забирали на работу, там расстреливали на улицах, даже ОУНовцев, националистов, там ликвидировали евреев 6 .
Но, что очень важно, в Галиции ежедневной жизнью занимались другие службы, не оккупационные войска. Так же, как потом Советский Союз сказал: всё, вы наши граждане. Приходили и арестовывали за измену Родине, а люди никогда не были гражданами Советского Союза. А их – пришли, включили в Советский Союз – и оп! измена Родине. И эти немецкие власти отдали коммунальное хозяйство, скажем так, местному населению. И сказали местному самоуправлению: пусть кто-то будет директором электростанции. Мой дедушка 11 лет изучал электрическое дело в университете в Вене. Притом он хотел еще и еще учиться. И вот он после этого всего приехал в Ивано-Франковск. И конечно, он был самым известным электрикмэном в городе. И пришла к нему делегация эта украинская и говорит: ну вот, наконец-то, займись-ка электростанцией.
Ну и воленс-ноленс он занялся этой электростанцией. А потом, когда пришли советские через несколько лет, то это уже считалось пособничеством, потому что вместо того, чтобы подорвать вместе с собой главный генератор, он обеспечивал город электричеством. Но дедушке удалось в первые же месяцы уйти с этой работы, потом они переехали в другую область, и там – недостатки системы – никто уже об этом не думал.
Таким образом, семья моей мамы не была выслана, но у нее остались детские страхи – что это все как-то где-то выплывет. Они не связаны с идеологическими вещами, а просто вот такая угроза… А у отца этого не было, потому что после того, как с ним это случилось, он от этого освободился…Такие вот разные истории в моей семье.
Мне показалось, что я подметил точку зрения биолога в твоих словах о том, что вот приходит НКВД — и человек попадает в другой ареал обитания, в котором бы не оказался по своей воле, но который теперь входит в его жизнь. Но в твоих произведениях, в частности в ранних повестях, видно и знакомство с философией. В частности, «Логико-философский трактат» Витгенштейна ты явно читал. То есть биология пропитывает все твои произведения, но это биология не та, которая у Даррелла, где, грубо говоря, рассказывается о приключениях зверушек. Тебя называли странствующим философом. Я вижу в твоих произведениях своего рода биологическую философию. Это осознанно?
Осознанно. В университете я хотел заниматься зоологией. Тогда как раз была в моде наука этология – такая наука будущего, наука на стыке – о психологии животных, поведении животных. Но меня записали в группу ботаников. Мне сказали – это ничего, через год переведешься, куда хочешь. И я начал изучать ботанику.
Вдруг я понял, что изучение биологии – если не изучаешь какие–то конкретные реакции – это та же философия, Я думаю, что похожие вещи могут быть и в других дисциплинах. В той же электротехнике или физике. Меня интересовало, как это все возможно. У меня всегда был еще выход в теологию. Я, на самом деле, очень религиозный, в том смысле, что я не сомневаюсь в акте Божьего Творения. То есть я не знаю как, что, что мы можем понять, что мы не можем понять, но я не сомневаюсь в том, что мир есть часть Божьего замысла. Когда я начал смотреть с точки зрения биологии – той же ботаники, флористики – я, к примеру, подумал: как объяснить существование видов растений? Я понимаю, что все есть пища для чего-то, но все равно слишком много этих похожих видов растений. Невозможно рационально объяснить, зачем это. И такие моменты были очень важны для меня и очень интересны– как метод, как инструмент моей личной теологии.
У тебя в роду были, что называется, городские рафинированные интеллигенты, а, с другой стороны, в твоих произведениях явно видно знакомство с сельской жизнью. Как это все сочетается в твоей жизни?
Так случилось, что после вот этой Сибири … Моя бабушка поехала туда уже вдовой, потому что мой родной дед погиб еще в первые дни польско-немецкой войны. Его взяли в польскую армию и он погиб в сентябре 39-го. А отец родился 1 января 40-го года. То есть он никогда своего отца не видел. И я не видел этого своего деда. Потом они оказались с бабушкой в Сибири, и там же в Сибири встретились с мужчиной, у которого тоже была сложная семейная история, у которого семью увезли в Польшу, и который отбыл шесть или семь лет лагерей и поселился в Сибири.
Им было уже по 50 лет примерно, когда они там встретились, и начали жить вместе, Говорить о любви с первого взгляда сложно, потому что быть вместе казалось естественным и – давай все это вместе преодолевать. Потом уже стало можно возвращаться – это был 56-й хороший год – и они сразу решили, что оставляем все и едем сюда. И они поселились у этого мужчины – Мыхайла – в Карпатах. Я его считаю своим дедушкой так же, как и того, которого не видел. И он очень важным был и для меня, и во всей этой географии. Вот так я оказался в этих украинских горах и в этой хате. Хата маленькая, но я там вырос.
И это не было дачной жизнью. Это была нормальная жизнь в горах. Конечно, там не было ежедневной работы с плугом, потому что там очень плохо все растет, кроме леса и яблок. Но это была часть моей жизни. И еще мне очень важно теперь, как воспоминание: когда они начали жить вместе, им было 49 и 51 год. И могло показаться, что жизнь прожита, тем более такое вот все было, но они вместе прожили еще 30 лет – для совместной жизни это очень немало. И потом, когда дедушка умер, бабушка говорила мне, что счастливее этих последних 30 лет в ее жизни не было. И для меня это всегда напоминание, что никогда нельзя говорить: все – жизнь прожита, ничего нового не будет, что, как поется в песне, «юж мне так не буде, як ми було перше» 7 .
На самом деле, «тенша о темпо», как говорят португальцы – «маемо чес», как говорят гуцулы – есть время.
Ты сказал, что одним из побуждений к писательству было желание сохранить память о прошлом. Но это скорее относится к твоему более позднему творчеству. А вот в ранних повестях вроде бы нет этого намерения зафиксировать историю своего рода. Напротив, в повести «Чувство присутствия» есть такая фраза: « Ему казалось, что, запомнив, он лишит мир последних свойств, поэтому не следует ничего отбирать, запоминая». Это, на самом деле, одно и то же или это какая–то трансформация твоих взглядов?
Когда я говорил о фиксации, то не имел в виду только записывание каких-то событий. Кстати, только в позапрошлом году во время ремонта в подвале нашего дома в Ивано-Франковске заштукатурили стену, на которой гвоздем была выцарапана хроника с 39-го по 45-й год: во время бомбежек туда прятались и там что-то записывали – такая лаконичная история. Но я даже некоторые свои личные размышления воспринимал, как свидетельства истории. И это тоже важно зафиксировать. Вот ты спрашивал о городе, селе. Очень часто по этой линии шло разделение: вот есть городские, а есть сельские.
«Проблема в том, что украинская литература очень рустикальная». Или «проблема в том, что город такой-то, а село такое-то». А мне как-то удалось, благодаря не знаю чему – этому всему, что я получил, наверное – синтезировать эти вещи. Мне интересно было это все объединить. Я чувствовал себя своим и в городе, и в селе. И я чувствую себя своим в различных частях мира. Не то, что это все мое, но я там мог бы так же естественно находиться. И уроки истории – важна не только эта буквальная хроника, но историософия; как вот это все потом играет.
Тут как раз есть выход к твоему роману «Непростi». Стиль романа – это, конечно, стиль городского человека, Но этот стиль отчасти моделирует и мышление человека природы, который живет, слившись с ландшафтом, Проявляется это в грамматике, в построении фраз. Но я хочу тебе задать следующий вопрос. В романе присутствует инцест. Герой последовательно женится на женщине, потом на их общей дочери, потом на дочери этой дочери, то есть на своей внучке. При этом каждая мать погибает сразу после рождения дочери. Как говорится, что вы этим хотели сказать? Это подчеркивание изолированности Галичины, ее нежелания пускать внутрь себя чужого?
Я сначала все же скажу о языке романа. У меня было внутреннее задание показать Гуцульщину, Карпаты в ключе, к которому редко обращаются. Потому что и Коцюбинский в «Тенях забытых предков» и многие другие говорили о «сохранившемся в неприкосновенности мире гор, легенд и древних традиций». Что эти гуцулы сохранились, потому что изолировались от окружающего мира.
Мне хотелось показать другую сторону. Ведь Карпаты только кажутся барьером. На самом деле они – мост. Горы эти всегда были побуждающим мотивом для того, чтобы перейти через них. Встретиться с теми, кто там, по ту сторону. Это как магнит. И поэтому движуха, если говорить на сленге, по всем этим путям и плаям, этим дорогам древним Карпат, была всегда интенсивной. Если посмотреть историю, то, конечно, там не было тысяч народов, но все было очень связано со всем вокруг. Гуцулы были первые, которые поехали. Еще в 17 или 18 веке они уже ездили в Боснию, или в Россию – на Одещину, или в Бессарабию. Не говоря уже о том, что ходили продавали скот в Силезию. И к ним тоже приходили разные люди за чем–то: за солью, за древесиной. И это все было включено в мировой процесс. И мне хотелось так показать эту Гуцульщину: да, была замкнутость, недоступные места, но, с другой стороны, было нормальное движение. Это была нормальная часть мира. И поселения… это такие поселения, которые сейчас существуют в Германии или Италии. Нельзя сказать город это или село. Да, это провинция. Но проблема только в образе мышления, только в том, насколько ты себя этой провинцией считаешь. Перемещение в пространстве одной жизни для людей из этих мест было очень большим. Вот это все хотелось мне передать.
А если говорить об инцесте, то, во-первых, так проще, потому что не надо придумывать, откуда взялась та жена, эта жена… Тут все они вместе и одна за другой. А, с другой стороны, мне хотелось передать, что то, что ты любишь, может присутствовать в различных людях, А еще я хотел сказать об обреченности, Это символ обреченности. Что, мол, вот так складывались эти независящие от человека обстоятельства, что приходилось оставаться с этой женщиной маленькой, и, когда она подрастала, и ты видел, что это та женщина, которая самая лучшая – потому что других ты не видел – ну и какая тут уже разница, дочь это или не дочь? Потом я хотел как-то выйти из этого противостояния между обреченностью и осознанным выбором.
А тебе на Украине часто такой вопрос задают, вот как я?
В самом начале – да. Теперь, когда прошло 10 лет, и это уже прочитало очень много людей, и когда оказалось, что это не забыли, и переиздается этот роман, то этот вопрос уже так часто не возникает. Но вначале спрашивали: почему инцест, что вы этим хотели сказать? А я всегда думал, что вот так сложилось. В этом моем мире вот так оно было. И по-другому… Там много есть объяснений. Ну не именно инцеста, а вот, скажем, такой формы сожительства или общности, когда не возникает ничего сразу, но когда люди каким–то образом друг возле друга живут и начинают понимать, что им хорошо. И со временем им становится все лучше и все интереснее…
1 Название, которое получила группа украинских писателей – Ю.Андрухович, В.Ешкилев, Ю. Издрык, Т.Прохасько и др., – публиковавшихся в 90–е годы 20 века в ивано–франковском журнале «Четвер» («Четверг»). К Станиславскому феномену также относят целый ряд ивано–франковских поэтов, художников, фотографов, музыкантов.
2 Известный львовский историк.
3 Юрко Прохасько (1970 г.р.) – украинский эссеист, переводчик с немецкого.
4 Украинская эксцентрическая поэтическая группа конца 80–х – начала 90–х годов 20 века.
5 Населённый пункт в Карпатах.
6 На Западной Украине в «немецкий» период также происходило массовое уничтожение евреев.
7 Так уже не будет, как было в первый раз (польск.).
Тарас Прохасько
НепрОстые
НепрОстые
А кто не прочитает это эссе, тому или той будет непросто в жизни, поскольку их Непростые обойдут своими явными сюжетами, а может, даже отключат звук и свет.
Ярослав Довган
Шестьдесят восемь случайных первых фраз
1. Осенью 1951 года было бы неудивительно двинуться на запад – тогда даже восток начал постепенно перемещаться в этом направлении. Однако Себастьян с Анной в ноябре пятьдесят первого пошли из Мокрой на восток, которого все же тогда было больше. Точнее – на восточный юг или же юго-восточно.
2. Это путешествие откладывалось столько лет не из-за войны – война мало что могла изменить в их жизни. Себастьян сам решился нарушить традицию семьи, согласно которой детям показывались места, связанные с историей рода, в пятнадцатилетнем возрасте. Потому что тогда, когда Анне исполнилось пятнадцать, Себастьян понял, что все повторяется, и Анна стала для него единственно возможной женщиной во всем мире. Что он не только может быть лишь около нее, но и не может уже быть без нее.
Тем временем в Яливце – том родовом гнезде, куда следовало повести Анну, – ее ожидали Непростые. И Себастьян знал, что они очень легко убедят дочку остаться с ними.
В конце концов, то, что Анна тоже станет Непростой, было предусмотрено ими еще тогда, когда она рождалась.
3. В апреле пятьдесят первого Анна почувствовала, что папа Себастьян – ее единственный возможный муж, и они сблизились.
Той весной многие бродили неслыханными маршрутами и разносили невероятные слухи. Так Себастьян узнал, что Непр о стые исчезли из Яливца. С тех пор про них никто ничего не слышал.
Целое лето Себастьян и Анна беспробудно любились, и мимо них прошло несколько разных армий. Ничто не мешало идти ни на восток, ни на юг, ни на юго-запад. Когда стало по-настоящему холодно и дороги плотнее втиснулись в свои колеи, они, наконец, вышли из Мокрой и через несколько дней могли бы быть в Яливце.
Путешествие откладывалось три года. Но Себастьян ничего не боялся – у него снова была настоящая жена. Той же породы, что всегда.
4. Он не мог себе представить, как сможет показать дочери все места в горах от Мокрой до Яливца понастоящему. Вместо четырех дней надобно, чтобы путешествие длилось четыре сезона. Только так, а еще днем, ночью, утром и вечером Анна могла бы увидеть, как одновременно по-разному выглядит эта дорога. Он смотрел на карту, читал названия вслух и становился счастлив уже от этого.
Его даже не расстраивало, что карта ничего не говорила Анне.
По правде говоря, немного беспокоили деревья, которых он не видел столько лет. Их рост – самая частая причина того, что места неожиданно становятся неузнаваемыми. И самое важное доказательство необходимости никогда не оставлять близкие деревья без надзора.
Что до самого перехода, то ни одно путешествие и так не знает, что с ним может случиться, не может знать своих истинных причин и последствий.
5. Когда-то Франц сказал Себастьяну, что на свете есть вещи, гораздо более важные, чем то, что называется судьбой. Франц имел в виду прежде всего место. Есть оно – будет история (если же существует история, значит, должно быть соответствующее место). Найти место – начать историю. Придумать место – найти сюжет. А сюжеты, в конце концов, тоже важнее, чем судьбы. Есть места, где невозможно уже ничего рассказывать, а иногда стоит заговорить одними названиями в правильной последовательности, чтобы навсегда овладеть интереснейшей историей, которая будет держать сильнее, чем биография. Топонимика способна ввести в соблазн, однако ею можно вполне обойтись.
6. И с Себастьяном случилось нечто подобное. Он нашел Яливец, выдуманный Францем. Его увлекла лингвистика. Топонимика захватила его, а не просто он увлекся завораживающей красотой имен.
Плэска, Опрэса, Тэмпа, Апэска, Пидпула, Себастьян. Шэса, Шэшул, Мэнчул, Билын, Думэнь, Пэтрос, Себастьян.
Когда еще не существовало никаких гор, названия были уже заготовлены. Так же, как и с его женами – их еще не было на свете, когда его кровь начала смешиваться с той, которая должна была стать их кровью.
С той поры ему только и оставалось, что придерживаться этой ограниченной топонимики и этой укороченной генетики.
7. Франциск встретил Себастьяна на скале за Яливцом. Себастьян возвращался из Африки и постреливал в птиц. Снайперская винтовка не давала ощутить убийство. Через оптику все видится, словно в кино. Выстрел не то чтобы обрывает фильм, а вносит в сценарий какую-то новую сцену. Таким образом он настрелял довольно много разных мелких пташек, летевших над Яливцом как раз в Африку.
Скоро должна была начаться зима. Она должна что-то изменить. Зима дает цель – это ее основное качество. Она закрывает открытость лета, и уже это должно во что-то вылиться.
Франциск искал нечто, из чего можно было бы сделать следующий мультипликационный фильм. И вдруг – перед зимой, скала над городом, в середине города, стая птиц над горою, которые летят в Африку, Малую Азию, туда, где поля с шафраном, алоэ и гибискусом меж гигантскими кустами шиповника почти перед длинным Нилом, множество убитых в глаз разноцветных птиц, сложенных одна на одну, из-за чего разные цвета еще более разнятся, в каждом правом глазу – отблеск межконтинентального маршрута, в каждом левом – багровое пятно, и ни одно перышко не повреждено, и легонький ветерок набрасывает пух одного невесомого тельца на призрачный пух другого, и глаз стрелка в обратном преломлении оптики. И стрелок. Красный белый африканец.
8. У Себастьяна замерзли руки. Он отморозил их в ночной Сахаре. С тех пор руки не терпели рукавиц. Себастьян сказал Францу – а что ж должны делать пианисты, когда так холодает?
Они смотрели во все стороны, и везде было хорошо. Потому что была осень, и осень перетекала в зиму. Франц называл разные горы, даже не показывая – где какая. Потом он пригласил Себастьяна к себе. У него давно не было гостей – давно не встречал на скалах кого-нибудь незнакомого. Наверное, тогда они впервые пили кофе с грейпфрутовым соком. Когда Анна принесла им кувшин на застекленную галерею, где медная печка топилась обрезками виноградных лоз, Себастьян попросил, чтобы она немного задержалась и показала – что видно через это окно. Анна перечислила – Плэску, Опрэсу, Тэмпу, Пидпулу, Шэсу, Шэшул, Мэнчул, Билын, Думэнь, Пэтрос.
Была поздняя осень 1913 года. Франц сказал, что есть вещи, значительно более важные, чем то, что зовется судьбой. И предложил Себастьяну попробовать пожить в Яливце. Темнело, и Анна перед тем, как принести другой кувшин – почти что один сок, кофе лишь несколько капель, – пошла постелить ему постель, так как еще не сумела бы сделать это на ощупь.
Тарас Прохасько
НепрОстые
М.: Ad Marginem, 2009
Тарас Прохасько. НепрО?ст?
В первый русский сборник Тараса Прохасько, видного представителя новой украинской прозы, вошли три самые известные книги: роман "НепрОстые" (2002), повести "Из этого можно было сделать несколько рассказов" и "Как я перестал быть писателем". Роман "НепрОстые" можно считать украинским магическим реализмом; повести, построенные на одержимости рассказчика собственными воспоминаниями, отсылают к Прусту. Однако если в какую чуждую традицию Прохасько и вписывать, так это в традицию еврейскую, внимательную к проблемам памяти и жизни местечка. Таким "местечком" становится у Прохасько Ивано-Франковск, где писатель родился. В "НепрОстых" рассказана его история воображаемая, в "Из этого можно было сделать несколько рассказов" — реальная, точнее, единым потоком выдано все, что рассказчику удалось вспомнить и домыслить. "Есть вещи важнее, чем судьба,— все время повторяет себе главный герой "НепрОстых".— Может быть, культура. А культура — это род, сознательное пребывание в нем". Видимо, поэтому он спит с собственными дочерьми. Дочери у него непростые, и ими интересуются Непростые — с большой буквы, "земные боги", как аттестует их рассказчик, которые охотятся за жизненными историями. А "основой любого приватного эпоса является перечень представлений о местах, в которых совершалась семейная история".
Как и любое произведение, построенное на чистой идее, читать роман практически невозможно. К тому же "НепрОстые", которые вроде, согласно традиции магического реализма, должны быть поэтичны донельзя, написаны чудовищным, иногда даже канцелярским языком, как будто нарочно этой традиции вопреки. Но вместе с последующими повестями роман складывается в картину очень осмысленного писательского движения — от эпоса к слову, к новому языку, к переживанию заново собственной истории.
Дон Уинслоу
Смерть и жизнь Бобби Z
М.: Иностранка, 2009
Don Winslow. The Death and Life of Bobby Z
Роман 1997 года американца Дона Уинслоу, известного нам по двум чудесным детективам "Зимняя гонка Фрэнки Машины" и "Власть пса". Уинслоу, бросивший в 1991-м карьеру театрального актера и менеджера ради детективов, сегодня успешный автор более десяти книг. "Фрэнки Машину" все обещают превратить в фильм с Робертом Де Ниро в главной роли, а по "Бобби Z" уже есть кино с Полом Уокером и Лоуренсом Фишберном, выходившее у нас под названием "Подстава". Фильм диковатый, как и сама книга, которую Уинслоу целиком написал в поезде — без наметок, сразу чистовиком. Так она и читается, разве что смесь жаргонов, которую Уинслоу сочинил для "Бобби Z", пропала в русском переводе. Впрочем, плохим переводам детективов мы уже давно не удивляемся.
Итак, Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков (у американцев это звучит проще — DNA) находит в одной из тюрем морпеха-неудачника Тима Кирни, как две капли воды похожего на гуру наркобизнеса Бобби Зета, которого должны были обменять на попавшего в плен агента. В обмен на свободу Тиму предлагают стать Бобби. Герой соглашается и вместе со славой лучшего наркодилера Калифорнии получает красотку, ребенка и кучу мафиози, охотящихся за его головой. Чтобы выжить, спасти ребенка и еще пару бобби-зетовских миллионов, надо быть очень крутым морпехом. Как Тим Кирни, а не избалованный Бобби Зет.
Это не просто хороший, а еще и очень вовремя написанный детектив, потому что будь он написан на пять лет позже, читать его было бы невозможно. Но здесь морпех — это просто морпех, за статной фигурой американского солдата не стоит призрак Ирака, красотка — просто красотка, бомбы взрываются и пулеметы строчат со скоростью, достойной "Крепкого орешка", и за всем этим такая типичная для прошлого десятилетия легкость, что нас даже не коробит, что одним из главных действующих лиц в бандитской перестрелке становится семилетний ребенок.
У спортсменов есть такая болезнь сердца — оно начинает болеть, когда уменьшаются физические нагрузки.
Это напоминает мне собственную жизнь, проживаемую вместе с людьми, которых я невероятно люблю. Я вижусь с ними, мы тратим время друг друга — что-то делаем, разговариваем, дурачимся, куда-то идем, что-то пьём, жизнь длится, проходит и тает. Это то, что спортсмены называют «нагрузкой». Так бывает всегда… Но иногда этих людей нет, они куда-то пропадают, и тогда, без привычной нагрузки, сердце начинает болеть. Сжимаются легкие и все прочие дыхательные пути, не хватает воздуха. Ты начинаешь обостренно понимать, что без нескольких Юрок, Олегов, Володек, Андреев, Иванов, Романов, Богданов тебе не одолеть твой собственный путь. Ты видишь, как превращаешься без них в айсберг, притянутый в какой-то дурацкий порт, чтоб быть растопленным и выпитым незнакомыми и чужими. Если я иногда и жалею, что я не женщина, — то лишь потому, что не могу стать всем для нескольких мужчин, которые достойны того, чтоб преклонить к их ногам небо. Ад — это другие, — сказал кто-то, не подумав. Потому что другие — это рай. Те «другие», о ком идёт речь, это стрела в грудной клетке, которая жмёт и не даёт покоя, но если её вытащить, ты умрёшь.
Если и стоит тратить на что-либо драгоценную жизнь, то именно на это — видеть, слышать, чувствовать, касаться. И пусть это будет происходить без видимого смысла, без конкретного результата — не построится дом, не вырастет сад, не родятся дети. Пусть останутся лишь рубцы на теле и на сердце. Но, отдав этим людям часть собственной судьбы, ты подаришь будущее тем детям, которые уже есть. Они поймут: папа знал, что делать.
Твое маленькое партизанское войско не оккупирует ни одной новой территории, но оно существует для того, чтоб не допустить оккупантов на вашу родную землю. Потому что она действительно ваша. И вы, или мы, никогда не сможем устроить ад на этом небольшом клочке тверди. Здесь, хочешь не хочешь, возможен только рай.
2. Я знал одну черепаху
Самое большое счастье, которое только может быть у человека либо у иного живого существа, — это товарищество, общение. Что бы кто ни говорил, но именно к этому сводятся все проявления жизни, которые называют счастьем. Без общения всё теряет свой смысл, и никакие наслаждения не могут его вернуть. Поэтому всё связанное с неудачным общением — драма. А взаимонепонимание, недо-разумения — настоящая трагедия. Непонимания бывают разные — умышленные или невольные, минутные и длительные, скоропроходящие и бесконечные, радикальные и допускающие компромисс. Все они трагичны. И заключаются, прежде всего, в противоположности желаний и намерений, в их несовпадении. Это первый уровень недо-разумений. Второй уровень сложнее — когда интересы совпадают, но разнятся представления о мире и сосуществовании в нём. Еще выше тот уровень, когда совпадает всё, кроме понимания слов — их значений, оттенков, смысловых ударений, происхождения и синонимического ряда.
Такие трагедии — самые горестные, и помочь здесь почти ничем нельзя. Самое печальное в том, что всем кажется, будто они сделали всё, чтобы понять другого и наиболее точно выразить себя. Но остаётся только грусть, досада и недоверие. Я знал одну черепаху. И знал её хозяев. И хозяева, и черепаха были очень милыми и любили друг друга, стараясь сделать всё, чтобы все были довольны и радостны. Я помню взгляд этой черепахи, когда она «разговаривала» со своими хозяевами. Но однажды черепаха неосторожно вылезла на край балкона и беспомощно упала вниз на тротуар. Правда, ее сразу же нашли и принесли домой. Оказалось, она жива. Лишь немного пострадал панцирь и на нем появилась трещинка. Трещинку быстро залечили, и все вроде прошло. Но что-то было уже не так — куда-то пропала радость, сначала равнодушной стала черепаха, а потом — уже как следствие — люди.
Потерялся контакт, исчезли взаимопонимание и возможность общения. Остались грусть, досада и недоверие. Так они и жили. Как-то я долго вглядывался в глаза черепахи и всё понял. Она стала другой — падая, черепаха повредила себе мозг. К тому же необратимо. И просто стала сумасшедшей, безумной. Мы не могли знать, что сейчас у неё в голове — сплошная темень или мощные огни прожекторов-преследователей, может, она всё забыла, а может, каждую ночь у нее нестерпимо болела голова, может, ей было щекотно между черепом и мозгом, а может, ее нервировали каждый звук и запах. Мы не могли этого знать. Мы не могли понять друг друга. Не могли помочь. Не могли спасти, потому что не могли полноценно «поговорить» — как раньше. Ей, кстати, оставалось жить у нас еще 240 лет. С этим, но без нас.
3. Птицы
Еще учась на биологическом факультете, я обнаружил, что биология является фундаментальной основой образования, мировоззрения, понимания философских построений и логических конструкций и даже художественного творчества и метафор, — такой же фундаментальной, как лингвистика. Биология может стать базисом для всего того, что необходимо голове. Но, встретив сегодня, спустя много лет, однокурсника-биолога, сменившего профессию, я вспомнил всю систему своих наблюдений и размышлений о влиянии разных биологических наук на психику.
Энтомологи (насекомоведы) всегда становятся коллекционерами. Причем коллекционерами по сути — они коллекционируют всё, даже приключения и впечатления, и умело их систематизируют. Ботаники все разные. Одни превращаются чуть ли не в филологов, другие становятся эрудированными практиками — огородниками, садоводами, грибниками и цветоводами, а третьи — знатоками всех закоулков какого-нибудь региона, точно знают, где что растёт.
Отдельная категория — специалисты, работающие с микроскопом. Свои странности вырабатываются у герпетологов, ихтиологов и физиологов. Но совершенно особняком стоят орнитологи — наблюдающие за птицами. Само по себе решение быть орнитологом — уже признак неустойчивой психики. Орнитологов можно отличить мгновенно и безошибочно. Они неповторимы, что-то их отрывает от земли к небу. Наверное, они запрягают птиц не пойми во что и где-то разъезжают на этих упряжках. Орнитологи не видят земли — только небо, верхушки деревьев. Это их корни. Сами подумайте — исчислять многотысячные движущиеся стаи по их контурам, высчитывать их маршруты между нами и Африкой, окольцовывать пойманных птиц и получать телеграммы с острова Ява, если эта птица там умрёт, отличать двадцать оттенков розового в оперении на брюшке. Угадывать гнёзда, разыскивать яйца всевозможных цветов и размеров. Постоянно смотреть в бинокли, лорнеты и подзорные трубы. Знать, в какую электричку сесть, чтоб застать мигрирующую стаю на определенной станции. Всё это не благоприятствует нормальному психическому состоянию.
Знаю по собственному опыту сосуществования с птицами: дрозды объели ягоды с куста, которые обирал я сам; вороны всегда сидели на доме перед моим окном; воробьи не пускали ласточек в их собственные гнёзда на моём балконе; грач утопился в моей бочке с водой; у меня долго жила ворона; мои дети нашли замёрзшего попугая, который потом свободно летал по всему дому; аист, обессиленный перелётом, упал на мой пост в армии; голуби, которых жарили соседи перед субботой; журавль, что прилетел к моему лесу через бомбардируемую Сербию; вороны, у которых я забирал в армии орехи… Если растения — это понятия, животные — образы, то птицы — символы и знаки. Я не удивился, что знакомый орнитолог стал теологом. Потому что птицы чем-то похожи на ангелов.
4. Невыбранное
Возможность выбора, которая считается наивысшим воплощением человеческой свободы, на самом деле не что иное как высшая форма неволи. Это обреченность. Ты вынужден выбирать, не можешь не выбрать. Потому как даже не выбирая, ты уже сделал выбор не выбирать. Выбор — обязательный экзамен, который выдерживают далеко не все. Это особая ответственность перед близкими и человечеством. Именно ходы твоего выбора и есть самое ценное, что ты можешь сделать для человечества. Ведь каждый твой выбор, а особенно их совокупность и последовательность, — свидетельствует о возможности избранного тобой пути. Совершая собственный выбор, ты тем самым указываешь дорогу кому-то еще.
Это вещи очевидные и простые. Но в проблеме выбора есть один аспект, о котором немногие задумываются всерьез. Это вопрос не-выбранного. Выбранное сразу становится реальностью, а значит — обретает временно е измерение, а то, что принадлежит времени, обязательно закончится. То есть выбранное нами лишь на время становится нашим, а потом исчезает, проходит или эволюционирует во что-то такое, что очень мало напоминает первоначальное…
В то же время цепь не выбранного, гигантское перечисление отклоненных возможностей, людей, отношений, слов, мест и поступков, чувств и переживаний, мелодий, запахов и вкусов, касаний и прикосновений накапливается в твоей ирреальности. Все это нереализовано, а потому — бесконечно. Это погост, который всегда с тобой. В этом багаже — старость и усталость, но из него распаковываются искусство, литература, оттуда играет наикрасивейшая музыка и там мерцают прекраснейшие лица на свете. Правда, у некоторых начинают корчиться и скрестись мании, страхи и другие безобразные вещи. В этом багаже всегда есть какой-нибудь старый плащ, в кармане которого лежит забытый билет — льготный билет в шизофрению, самое распространенное доказательство существования выбранного и невыбранного. Но у других, сильных, невыбранное развивает то, что делает млекопитающих людьми, — невыразимую ностальгию, печаль, которая не разрушает, а подбрасывает, возносит. Какое-то отсутствие страха, какую-то невыносимую легкость существования…
5. Рыжик
Уже давно я понял, что когда на тебя нацелено оружие, это ничего еще не означает, ведь если оно нацелено по-настоящему, уже делать нечего, а когда наполовину по-настоящему, то не выстрелит. В меня целились много раз, и всегда все обходилось. Нужно было только спокойно вести себя, хотя под прицелом мне предлагали делать глупости — спрыгнуть то с мчащегося поезда, то с высоченного моста, отказаться от чего-то очень важного или еще что-то невозможное. Но это всё фрагменты, о которых скоро забываешь. Стреляли реже и почти всегда не прицельно. Прицельно по мне стреляли только один раз — тогда я должен был погибнуть вместо друга. Но и из этого ничего не вышло. В меня не попали. И именно это обеспечило другу еще немного счастливой жизни. У меня редко бывали такие надежные друзья. И такие совершенные. Его звали Рыжик. Я так его назвал. Большой, похожий на волка, но желтый и длинношерстный пес. С удивительными глазами тигра или рыси — янтарными, глубокими и мудрыми. И брови. Абсолютно человеческие коричневые брови. Он был уже совсем взрослым и с огромным опытом всего самого плохого, когда прибился на нашу гору. Как-то сразу привязался ко мне. Сначала мог время от времени взрыкивать, когда я ласкал его, потому что нежность казалась ему чем-то необычным и коварным. Но вскоре привык. Только я мог ласкать его, как хотел. Несмотря на то, что начал жить с нами, Рыжик никогда не заходил в дом. Подозреваю, у него была клаустрофобия. Он установил во дворе свои порядки — не пускал на него никого, кроме членов семьи, яростно преследовал почтальонов, облаивал все поезда. Ненавидел все, что могло означать даже самые крошечные перемены в ритме нашей жизни. Кроме того, почему-то охранял меня от нескольких родственников и смотрел, чтобы я с ними не встречался. Иногда мог занервничать и кого-нибудь погрызть. Именно не покусать, а погрызть. Через некоторое время список погрызенных был почти идентичен списку всех, кто жил возле нас. И тогда взрослые соседи решили, что пора от него избавиться. У одного из них было ружье, другие просто начали выслеживать Рыжика. Пес что-то почувствовал и перестал ходить по прилегающим территориям.
Я бежал по овражку, когда над головой начала свистеть картечь. От удивления я не упал на дно, а выглянул из оврага и услышал еще несколько посвистов мимо головы и увидел соседей-охотников, которые стреляли в мою сторону. Стреляли, потому что из оврага высовывалась только моя голова, которая по цвету и лохматости напоминала какую-то часть Рыжикова тела. Когда стрелки пришли в себя, они долго целовали и обнимали меня. И будто кому-то, кто вернулся с того света, пообещали никогда не преследовать моего друга. Конечно, как написано в самых старых книгах, через некоторое время свое обещание они легко нарушили. Думаю, что, если б меня в тот день застрелили, это произошло бы еще скорее.
6. Пока не сошла ночь
Много лет назад я укачивал на ночь детей на руках. Тогда это еще не считалось неправильным. Что-то пел, стараясь, чтобы и голос, и резонанс в грудной клетке, и мотив песни были снотворными. Маленькое обнятое тело обмануть невозможно. Чтобы оно успокоилось, нужно самому быть абсолютно спокойным. А молодому папе так часто хотелось, чтобы сыновья уснули, а он бы мог пойти куда-то на люди. Сердечная аритмия этой надежды будила утомленных дневными впечатлениями детей, не давала им покоя, оттягивала момент засыпания, еще прибавляя напряжения к беспокойству папы.
Тогда я использовал последний аргумент. Пел грустную песню о том, как ветер березу сломал, как серну стрелец подстрелил, как раненый млел мотылек, как со смертью бороться уж было невмочь, но боролась она, пока не сошла ночь, как на свете у каждого солнце своё, как сияет оно — и на сердце светло, как гаснет то солнце, как жизнь не мила… Я становился спокойным. Дети спали. Я шел туда, куда уже не обязательно было идти, и думал о том, что жизни желанье не все утекло, и, может, пожил бы, да солнце зашло…
Не мог даже предположить, что жизнь настолько защищает себя, так сильно держится за тот пучок солнечного света, который до последнего делает небытие невидимым. Никогда не думал, что компресс памяти обладает такой же заживляющей способностью, как и сны, в которых просто невозможно дойти до ощущения смерти.
Ведь почему вместо сухих губ, закатившихся глаз, скрученных пальцев, лиц в испарине, стиснутых челюстей, сбитого дыхания, жара и холода тел, стонов, криков и проговоренного бреда, вместо конвульсий и неподвижности, напряжения и безвольности мышц, бездны взглядов, в которых можно увидеть что угодно, вместо распанаханных тел, из которых отходили жидкости и душа, я вспоминаю нечто совсем другое? Нечто такое, что было рядом с самыми дорогими смертями, но уже не имело с ними ничего общего. Какие-то непостижимые фрагменты — какие-то синие сентябрьские небеса, осеннее тепло, лампа на ночном крыльце, чьи-то ребра под тонким грязным платьем, апрельский снег, длинные белые коридоры, холодная водка с лимонным соком, листва гигантского явора, опавшая вся разом за один час, нарциссовые поля, верхние полки перегретых общих вагонов, желтая пена пыльцы на апрельских лужах, поспешная сигарета в больничном лифте, разные чаи, разные запахи, клевер и шиповник, блестящие и твердые листья в буковом лесу, поцарапанные ежевикой плечи, сушенные на жести груши (что-то подозрительно много растительных воспоминаний)…
А потом удивили дети, сделав все непонимания, размышления, ассоциации, воспоминания и осознания прозрачными, горько-сладкими и безудержными, как слеза. Мы ехали на случайном микроавтобусе по ужасно сложной дороге в туманном ущелье. В этой же машине была еще маленькая двухлетняя девочка. Затем образовалась какая-то такая аварийная ситуация, в которой каждый пассажир видит ее медленное развитие на протяжении нескольких секунд. И ясно видит — чем это все закончится. Но произошло чудо, одно из многих. Как во сне, который не позволяет ощутить состояние умирания. И тогда дети очень спокойно сказали — жалко было бы только ребенка, она еще ничего не знает, ведь мы уже так много пожили… Одному было целых девять, младшему — еще восемь.
7. Сон
В детстве этого никто не понимает. В детстве это воспринимается как странная слабость родителя. Ребенок не может уразуметь, как можно пытаться растянуть ночь, ведь дети иногда не могут дождаться завтра. Дети встают рано и хотят ложиться спать как можно позже. То же самое в ранней молодости. Кажется, что медицинские свидетельства необходимости сна — чепуха. Но потом… Потом неожиданно наступает момент, когда начинаешь понимать, что единственное, чего тебе никогда не будет хватать ближайшие десятки лет, — это сон. Ты еще можешь работать по ночам, еще можешь днем после бессонной ночи собраться с силами и быть работоспособным. Ты можешь даже, будучи ужасно измученным, вдруг решить не ложиться спать, когда есть такая возможность, а посмотреть стоящее кино, почитать какую-то книжку, попить с приятелями, позаниматься любовью. Однако всего этого энтузиазма хватит ненадолго. Ведь когда тебе уже достаточно лет, но ты еще не стар, несколько часов сна — твое сокровище, лишний час — роскошь, а полдня сна — навязчивая мечта. Ведь только здесь ты можешь протянуть паузу между наскоками длиннющего списка агрессоров. Тебе даже не так уж нужны сны. Хотя сны оказываются лучшим, что ты можешь получить на этом отрезке жизни, тебе достаточно пропасти. Как окруженный ловушками зверек, ты медленно пробираешься к кровати и исчезаешь в норе. В темноте, глубине, плотности и тесноте. Ты с удовольствием становишься ежом, кротом, земноводным, личинкой, которые не соображают, что происходит вокруг. Ты стремишься вернуться в тепло и сжатость, далекие даже от детства. Туда, где упереться в стены равнозначно счастью. Где можешь жить, существовать в форме луковицы, либо корня, либо семечка. И тогда только одно тебя беспокоит — что завтра снова будет день. Что тебя осветят, оросят и разогреют. Утром у тебя будет несколько минут самой мечтательной радости, ты будешь находиться во всех стадиях взрыва — включая момент тишины, включая разрежение и уплотнение воздуха. Ведь несколько минут ты будешь знать, что уже почти не спишь, но еще можно. Несколько самых наполненных жизнью минут перед тем, как откроются глаза и ты поблагодаришь Бога за то, что снова увидел свет.
8. Тайная карта
У многих из нас есть какая-то тайная карта — она может быть собственно картой, может быть рисунком от руки, может быть какой-то фотографией либо иллюстрацией в книге, рисунком в атласе, схемой в энциклопедии. Может быть старым снимком с незнакомыми людьми или чьей-то картиной. Иногда она может быть даже образом какого-нибудь автора, памятником или даже сквером. Эта карта может существовать в виде старого свитера, ложки, стертого ножа или выщербленной чашки. Она может быть растворенной в определенном сорте вина или измельченной и перемолотой с кофе особого сорта. Я уж не говорю о специях и духах, нескольких словах, написанных определенным шрифтом, о гербариях и нумизматических или филателистских коллекциях. О чердаках и подвалах, о кроватях и комодах, о мелодиях и фортепьяно.
Она может находиться в лице какого-то человека, иногда — незнакомого, а может быть выбитой эпитафией на чьем-то надгробии. Значит, эта тайная карта может быть зашифрована в чем угодно. Единственное, что все эти варианты объединяет, — это то, что они указывают тебе дорогу к твоему персональному утраченному раю. Это схема твоего рая и способ туда добраться.
У меня тоже есть такая карта. Я вырос на балконе. Моя двоюродная бабушка сделала из этого балкона что-то невероятное. Он был большой и заросший виноградом. И выходил на три стороны света. А бабушка была самым удивительным цветоводом в мире. Ей никогда не был важен размер цветника, не нужно было множество цветков. Она хотела только, чтобы были цветы множества видов. В нескольких коробках и оплетенных проволокой горшках росли сотни самых экзотических растений. Она отовсюду раздобывала хотя бы одно семечко неимоверно странного растения. Ей больше не требовалось. Одно семечко — одно растение. Таков был принцип. Семена ей присылали в письмах цветоводы со всего мира. Балкон, на котором я вырос, был похож на тропическое побережье. Не хватало только рифов. Я купался в лохани, выставленной на солнце, чтобы нагрелась вода. Потом эта вода, как и в джунглях, использовалась для полива растений.
Когда бабушка умерла, я перерисовал себе схему ее огорода. Записал там все названия. Это моя карта потерянного рая. Я грею себя мыслью, что когда-нибудь сумею восстановить весь этот рай на другом балконе.
