Главная > Литература

Э. М. ЖИЛЯКОВА 

Томский государственный университет

ХРИСТИАНСКИЕ МОТИВЫ И ОБРАЗЫ

В ТВОРЧЕСТВЕ Н. А. НЕКРАСОВА

(1830-1850-е годы)

Русская литература XIX века отмечена феноменальным явлением: творчество целого ряда крупных писателей, таких, как Н. А. Некрасов, А. И. Герцен, М. Е. Салтыков-Щедрин, характеризуется синтезом идей и образов православного христианства и революционного просветительства. Это явление представляет огромный интерес, поскольку в нем своеобразно выразилась сложность и напряженность духовной жизни русского общества середины XIX века, не сводимой только к расколу и голой антитезе идей православия и просветительства. Революционные призывы к мятежу и бунтарству в творчестве революционеров парадоксальным образом сочетаются со страстным желанием гармонии и душевного согласия. Этот синтез имеет глубокие национальные корни, философские и эстетические традиции.

Творчество Некрасова периода 1840-1850-х годов ― его лирика, поэмы, особенно “Тишина”, стоящая на пороге перед созданием больших поэм, содержит целый массив тем, образов, мотивов, связанных с религиозными идеями, с текстом Библии. И это требует объяснения, поскольку является отражением мироощущения и эстетики поэта.

Интерес Некрасова к христианской традиции в искусстве необычайно ярко сказался в раннем творчестве и практически предопределил важнейшие центры его этики и эстетики. Стихи раннего Некрасова, собранные в книге “Мечты и звуки”, погружены в стихию романтических и религиозных образов, обнаруживающих связь с русской и европейской элегической традицией. Этот момент, а именно то, что религиозная стихия поэзии Некрасова с самого начала связана с традициями русской и европейской романтической лирики, окажется необычайно важным для поэта во все эпохи его творчества.

© Жилякова Э. М., 1998

Элегическая традиция открывала возможности создания образа рефлектирующего лирического героя, психологически тонко обрисованного, но самое главное ― делало открытым лирический источник для исповедальности, создавало “идеалистическую” территорию духа, защищая ее от диктата социального детерминизма.

Хорошо известное и многими отмеченное наблюдение, что молодой Некрасов подражал романтикам, а особенно Жуковскому и Гюго 1 (целый ряд стихотворений: “Ангел смерти”, “Встреча душ”, “Истинная мудрость” ― прямой аналог текстам Жуковского), в аспекте поставленной проблемы приобретает особую значимость. Некрасов не просто разрабатывал тематику русской и европейской поэзии ― “тайны вселенной”, “воздушный путь”, “встреча душ” и т. д. Формировались его философско-нравственные ценности, закладывались основы художественного мышления, которые, с так называемым преодолением романтизма, не покидают его поэтического мира, напротив, определяют особую тональность, стилистику, напряженность исповедального тона, связанного с вечным исканием Бога и справедливости. Д. С. Мережковский, говоря о религиозности Некрасова, указал на генетическую предопределенность ее как качества поэта русской культуры 2 .

На страницах ранней лирики Некрасова намечается своеобразный диалог просветительских и религиозных идей, где основой и связующей их является этика христианства, определившая важнейшие центры как просветительства (философии, идеологии), так и православной религии. Этот неоднозначный диалог, включающий как момент согласия, так и резкого противоречия в важнейших позициях, обернется в лирике зрелого Некрасова глубочайшими драматическими коллизиями и высочайшими художественными открытиями.

1 Комментарий к Полному собранию сочинений и писем Н. А. Некрасова // Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 1. С. 640-666; Вацуро В . Э . К литературной истории стихотворения Некрасова “Землетрясение” // Некрасовский сборник, V. Л., 1973. С. 276-280; Прозоров Ю . М . Книга Некрасова “Мечты и звуки” и русская романтическая поэзия // Влияние творчества Н. А. Некрасова на русскую поэзию. Ярославль, 1978. С. 3-14; Пайков Н . Н . О поэтической эволюции раннего Некрасова // Н. А. Некрасов и русская литература второй половины XIX ― начала XX века. Ярославль, 1982. С. 3-23; Эйхенбаум Б . М . Некрасов // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1968. С. 35-74.

2 Мережковский Д . С . Две тайны русской поэзии // Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991. С. 424.

В духе романтической традиции поэзия раннего Некрасова сосредоточена вокруг проблемы самоопределения человека. На первом плане оказался вопрос о душе, поставленный в философско-религиозном ракурсе. Вопрос о душе рассматривается в контексте главных альтернатив раннего Некрасова: душа и тело, Бог и человек, небо и земля. Душа у Некрасова неизменно противостоит телу и олицетворяет в человеке идеальную сторону его существования ― душа всегда обращена к Богу. В такой постановке проблемы сказалось национальное своеобразие русской литературы с ее культом сердечности, душевности (“Мысль”, “Смерти”, “Разговор”).

Одно из самых ранних стихотворений “Мысль” (1838) строится как философская аллегория на резком контрасте “дряхлого мира” и “жизни молодой”. Смерть рассматривается не в ее трагическом смысле для конкретной человеческой судьбы, а как переход к иному, небесному, высшему существованию. В одноименном стихотворении лирический герой, обращаясь к смерти, умоляет ее явиться не в часы “злого духа”, когда “послушен ум, как низкий раб, и ничего в нем нет святого”, не в часы “сердечных бурь и мятежей”, а в момент духовного просветления: “Я близок к небу ― смерти время!” 3

Однако при очевидном господстве религиозно-романтической концепции души в ранних стихотворениях Некрасова просматривается и другая тенденция ― заинтересованность поэта волнениями и радостями жизни. Программным является стихотворение “Разговор” (1839), построенное на диалоге Души и Тела. Как романтик, идеалист, мыслящий религиозно и возвышенно, Некрасов отдает предпочтение Душе, которая скорбит и гневается по поводу нечестивых желаний Тела. Партия Души написана в высоком одическом тоне. Но при том, что Тело “бездейственностью губит” “мой светлый ум, мой чистый дар, мой дух”, лирическая партия Тела отличается тоже энергией убеждения, вдохновением и взволнованностью:

Есть упоенье в вихре танца,

В игре, обеде и вине

И в краске робкого румянца

Любимой девы при луне. (1, 269)

На уровне интонационного строя диалог звучит на паритетных началах, тем самым художественная форма уравновешивает

______________________

3 Некрасов Н . А . Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 1. С. 189. В дальнейшем все цитаты даются по данному изданию с указанием в скобках тома и страницы.

и запросы духа и бренной жизни, а некрасовская позиция обретает сложность и неоднозначность.

Высшее место в нравственно-философской системе раннего Некрасова занимает Бог. Образ идеального, прекрасного всегда соотносим с Христом, с картиной рая, наделенной библейскими деталями: “тихая вечерь молитв и вдохновений”, “и тишина торжественного лета, И говор вод, И пенье соловья, И над землей витающая птица, И в небесах горящая денница” (1, 223).

В лирике раннего Некрасова особенно сильна элегическая традиция, в русле которой создан тип лирического героя ― всегда угрюмого, отверженного, одинокого. Основу психологического рисунка во множестве его вариантов составляет драматизм понимания героем несовершенства земной жизни, а потому невозможности жить по заповедям Христа, он разрывается между божественным идеалом и холодом жизни (“сердце обморозил”). Развитие сюжета стихотворения “Изгнанник” строится на драматическом разрыве между существованием “сына праха” в стране “лазурной полуземного бытия”, куда однажды дивным образом попала его душа ― и страданиями, на которые обречен он, теперь “сын веры”, в “дольнем мире” среди страданий и житейских битв. Наставляет и утешает лирического героя “посланное ему провидение”. Слова, произнесенные “незримым голосом”, ― это по существу нравственный кодекс, заповедь православного христианина, выраженная поэтическим словом:

Но ты железными цепями

Окуй волненье мрачных дум,

Не доверяй души сомненью,

За горе жизни не кляни,

Молись святому провиденью

И веру в господа храни. (1, 197)

Элегическая традиция сочетается у Некрасова, подобно Жуковскому, с балладной и одической. Подключение к элегической интонации других размывает унылую монотонность лирического героя. На смену страданию и смирению приходят радость, тихое ликование, не чуждое христианству и особенно воспринятое, как и идея долга, просветителями. Стихотворение “Встреча душ”, построенное на балладной основе, по сюжету, ритму, смешанной интонации печали и радости, таинственной торжественности и юмора, соотносимо со “Светланой” Жуковского. Изящество стиля, создающее ощущение легкости, призрачности эфирного пространства, по которому

“струйкой света что-то мчится по воздушному пути”, подчинено созданию особого лирического настроения ― идеальности, грациозности, радости обретения родной души. Лексический состав стихотворения определяют мотивы полета (“воздушный путь”, “лет торжественный чуть слышен”, “размах легких крыл”), света (“жемчужная риза”, “струйка света”, “край лазурный”, “пламень нового сиянья”, “светлое”, “золотая”, “сиянье огнецветное”), любви (“приветно”, “блаженства луч”, “пленясь красами”, “бескорыстная любовь”, “счастье чистыми лучами”). Возвышенно-романтическая лексика сопряжена со словесной стихией религиозной сферы: Бог, молитва, риза, обеты, светлый эфир, венец, муки. Другое стихотворение 1839 года “Поэзия” исполнено внутренней динамики и радостной энергии, в нем звучат мотивы гетевской “Богини Фантазии” в переводе Жуковского. Так изнутри развернутой христианско-религиозной концепции пробиваются тенденции, свойственные просветительскому пониманию человека. Не случайно в стихах Некрасова используются античные образы. И хотя в “Днях благословенных” (1839) воспоминание о “днях многоотрадных промелькнувшей юности” возникает на “миг”, все произведение пронизано светом и надеждой, а рядом с “бледною Дианой” соседствует “юная Светлана”. В других стихотворениях при описании счастливого былого или мгновений творческого озарения оживают в текстах “буйный Вакх”, “любимец Аполлон”.

За поэтическим синтезом христианского и античного текста стоит некрасовская концепция истории и культуры. Человек 30-х годов, воспитанный на романтических традициях, Некрасов в стихотворении “Колизей” обнаружил интерес к философским проблемам истории. Романтическая концепция исторического развития, в основе которой лежали просветительские идеи Гердера, французских энциклопедистов, оказалась родственной раннему Некрасову и выразилась в истолковании античности как колоссального этапа, предшествовавшего христианству. Образ Древнего Рима и Колизея предстает в стихотворении в величии (“великая картина”, “краса величавая”, “исполинский труд”, “слава искусству и древним умам!”, “ты крупная буква на темной скрижали прошедших столетий”) и в руинах (“былого величья могила”, “скелет, безобразный урод”, “ужасен упадок”). История Колизея и Рима видится как философская модель судьбы человека и человечества в его расцвете и на закате жизни. В последней части стихотворения в исповеди самого Колизея развивается

мысль о наказании Рима за “гибельную славу”, за жестокость нравов:

Страдало добро, ликовало тиранство,

Реками лилась христианская кровь. (1, 204)

На страницах ранней лирики Некрасова развернулся спор по проблеме веры и неверия, о возможности или невозможности “надменным умом” разгадать загадку бытия. В ряде стихотворений (“Истинная мудрость”, “Непонятная песня”, “Загадка”) Некрасов развивает концепцию божественного происхождения и смысла жизни. В сонете “Загадка” поэт, описывая картину царящего над миром покоя, заинтересован не столько живописанием пейзажа, сколько размышлением о величии всего, созданного высшей силой:

Непостижимою святынею

Пред нами, без речей,

Небо круглою равниною

Блещет в ризе из лучей.

Что же там за далью синею,

Далью, видной для очей,

Где слито оно с пустынею

Днем и в сумраке ночей? (1, 252)

Библейский образ “зерна” поставлен в вершине стихотворения как ответ на вопрос о “чудной тайности” природы:

И постигнутые крайностью,

Видим только мы одно,

Что мир создан не случайностью,

Есть начальное зерно… (1, 252)

Теоретическим и одновременно страстным, глубоко полемичным трактатом поэта является стихотворение “Истинная мудрость”. По содержанию и напряженности спора с просветительским рационализмом “Истинная мудрость” близка “Невыразимому” Жуковского.

Не все постигнул ум надменный,

Не все светло для мудреца,

Есть много таин во вселенной,

Ключи которых у творца. (1, 209)

Земным умом измерить бога,

Постигнуть тайны бытия, ―

Нет, это дерзко, это много,

Нет, это доля не твоя! (1, 210)

С вопросом о божественном начале бытия у Некрасова связано решение центральной нравственно-философской проблемы ― самоопределение человека в мире, содержание его

позиции, его философия жизни. В соответствии с религиозно-православными принципами идеальное существование человека Некрасову представляется как полная гармония человека с миром, цельность, способность возвысить душу и выйти из страданий преображенным и примиренным. Заканчивая стихотворение “Истинная мудрость”, Некрасов определяет программу жизненной судьбы человека как путь бесконечного совершенствования души в вере. Тема веры ― одна из самых волнующих поэта:

Нет славы в дерзком покушенье

Непостижимое постичь! (1, 211)

Некрасов в целом ряде стихотворений рассматривает рефлексию, сомнения, мятежность как проявление “духа нечистого”, “духа порочного”, демона, растлевающего душу:

Чудны, страшны эти речи!

Часто им внимает ум

И от каждой этой встречи

Больше в сердце мрачных дум.

Дух коварный искушенья

Ими душу окружит

И мятежное сомненье

В чистом сердце поселит. (1, 217)

Стихотворение “Сомнение” построено на резком контрасте двух различных состояний человека в его отношении с миром ― в положении гармонии, блаженства, и в ситуации “мятежного сомнения”. Описание этих состояний показательно для характеристики этической позиции поэта и особенностей его лирики. Представление об идеале обусловлено, с одной стороны, религиозной идеей Творца, который создал мир прекрасным, а с другой ― ярко выраженным представлением о духовных возможностях человека. Образ “роскошного жизни пира” Некрасов создает с помощью пейзажа, получающего благодаря библейским, фольклорным, а также классицистическим и романтическим деталям символический смысл как выражение нравственного и эстетического идеала:

Ты начал жить. Роскошен жизни пир,

На этот пир ты позван для блаженства,

Велик, хорош, изящен божий мир,

Обилен всем и полон совершенства.

Лазурь небес, безбрежный океан,

Дремучий бор, так пышно разодетый,

Седой зимы сердитый ураган,

И тишина торжественная лета… (1, 223)

Вторая часть стихотворения представляет собой детальнейшую психологическую разработку состояний духовного смятения и процесса опустошения личности, поддавшейся демону сомнения:

С ним страшно жить, беседовать грешно

Все осквернит нечистое сомненье

И скует грудь холодом могил

Тебя смутят тревожные мечты

Ни красоты природы, ни искусства ―

Ничто души убитой не займет

И грудь зальет ревнивою тоской.

Ты проклянешь безумную любовь

На сердце вновь и хлад и пустота

Мир для тебя в пустыню обратится… (1, 232)

Не случайно возникает апокалиптическая тема возмездия. В стихотворении “Землетрясение” (1839) конец света наступает как наказание “пышному городу” за грехи, за “отсутствие святого, господство одного порочного и злого”. Стихотворение построено как цикл, части которого контрастно сменяют друг друга, рисуя картины нарастающей порочности и безмятежности людей и одновременно зреющего в недрах земли страшного им наказания. И только ужас потряс и заставил город покаяться в том,

Что буйно, безумно грехом торговали

И бога-творца забывали не раз ―

Пред ним все смирились и песнь о прощенье

Послали к всесильному богу-царю. (1, 232)

Таким образом, в ранней лирике Некрасова, основанной на христианских этических принципах и одновременно впитавшей в себя просветительские представления о человеке, не без влияния романтической лирики, сформировался нравственный и эстетический идеал поэта, важнейшей чертой которого являлось чувство долга (идея жертвенности) и страстная устремленность к чувству гармонии с миром, полноты и целостности бытия. В стихотворении, написанном десятилетие спустя, Некрасов создал портрет “Музы юности” своей:

Так помню, истощив напрасно

Все буйство скорби и страстей,

Смирялась кротко и прекрасно

Вдруг Муза юности моей.

Слезой увлажнены ланиты,

Глаза поникнуты к земле,

И свежим тернием увитый

Венец страданья на челе… (1, 158)

В лирике Некрасова 1840-1850-х годов сохранился устойчивый интерес к религиозным образам и мотивам. Обусловлено это было углубляющимся демократизмом поэта. Характер обращения Некрасова к религиозному материалу явился отражением особого качества философско-этической и общественной позиции, свойственной революционным разночинцам: их творчество проникнуто христианскими идеями братства 4 . Демократизм Некрасова питается и восходит к народному идеалу рая как блаженству бедных, сирых, обиженных. Задача глубокого воссоздания быта и духа народа диктовала принципы и приемы изображения религиозной стихии крестьянского сознания.

Наиболее распространенными в лирике являются два элегических сюжета: это тема неизбывных страданий и тема нравственного возрождения через обращение к Богу, тоска по идеалу. Развитие их включается в религиозный контекст, сопряженный с народными представлениями об истинной жизни. Таково знаменитое стихотворение 1854 года “Влас”, которое приковало к себе внимание Ф. М. Достоевского, посвятившего ему целую статью “Дневника писателя” 5 . Тип героя ― народного заступника в стихотворениях о Белинском, “Поэт и Гражданин”, в поэме “Несчастные” создается Некрасовым с прямой ориентацией на образ Христа 6 .

Особую остроту в лирике 1850-х годов получает мотив драматического разлада в духовном мире лирического героя. Психологический диссонанс отражает кризис, который диктовался требованиями попранного чувства социальной справедливости, необходимостью преступить законы, на которых

___________________

4 Лебедев Ю . В . Н. А. Некрасов и русская поэма 1840-1850 годов. Ярославль, 1971. С. 122-126; О некоторых этических истоках поэзии Н. А. Некрасова // Ф. М. Достоевский. Н. А. Некрасов. Л., 1974. С. 128-138; Скатов Н . Н . Поэты некрасовской школы. Л., 1968. С. 77-76; Скатов Н . Н . Некрасов. М., 1994. С. 18-19, 27, 37; Морозов Н . Г . Народно-этические идеалы в стихотворении Н. А. Некрасова “Песня Еремушке” // Н. А. Некрасов и русская литература второй половины XIX ― начала XX века. Ярославль, 1981. С. 78-87.

5 Старикова Е . В . Достоевский о Некрасове // Н. А. Некрасов и русская литература. М., 1971. С. 302-308.

6 Скатов Н . Н . Некрасов. С. 387.

основана христианская этика. Одно из центральных произведений 1850-х годов ― “Муза” (1852) ― исполнено глубочайшего драматизма. Внутренний смысл стихотворения не только в горечи противопоставления двух Муз ― “ласково поющей и прекрасной” и “другой, неласковой и нелюбимой” (за этим контрастом просматриваются и социальные и эстетические коллизии), но и в том, что идея мятежа, мщения (“буйным языком в сообщники свои звала господень гром!”), необходимые и неизбежные в мире “темного Насилия и Зла”, оказываются мучительными, разрушительными для самого человека:

В душе озлобленной, но любящей и нежной

Непрочен был порыв жестокости мятежной.

Слабея медленно, томительный недуг

Смирялся, утихал… и выкупалось вдруг

Все буйство дикое страстей и скорби лютой

Одной божественно-прекрасною минутой ,

Когда страдалица, поникнув головой,

“Прощай врагам своим!” ― шептала надо мной… (1, 100)

Так на новой почве глубокого социального детерминизма и реализма явственно звучали мелодии раннего Некрасова.

Введение христианских образов в поэтический текст Некрасова имеет несколько уровней. Помимо прямого использования религиозных мотивов, сюжетов, выражающих непосредственно авторскую идею, очень важен уровень, где библейское “слово” становится художественным символом, а содержание произведения, идея автора является в процессе мифологического наполнения текста. В этом отношении необычайно интересна поэма “Тишина” (1857).

Лиро-эпическая поэма “Тишина” ― итог глубоких раздумий Некрасова о судьбе России. “Длинные стихи, исполненные любви (не шутя) к Родине”, были написаны после длительного пребывания в Европе. Эпический сюжет поэмы связан со Севастопольской кампанией, с итогами Крымской войны ― великого подвига и великих страданий русского народа. Эпический замысел требовал художественного решения. Очень значительна в этом плане рецензия Некрасова 1855 года “Осада Севастополя, или таковы русские”, посвященная разбору книги “бедного писаки”, где рассказывается “один из эпизодов колоссальной эпопеи ― смерти адмирала Корнилова, ― эпопеи, развязка которой находится еще в руках судеб” (11, кн. 2, 127). Далее, говоря о возможностях воссоздания эпопеи, подобной Севастопольской, Некрасов вспоминает

“Илиаду” и цитирует отрывок из поэмы Гомера 7 . Некрасовская рецензия отразила момент размышлений поэта об эпической художественной традиции. При создании своей поэмы, в которой Некрасов обратился к событиям общенациональной значимости, поэт находит свои эпические, национальные традиции и формы, важнейшая из которых ― библейская, позволившая равно выявить и лирическую и эпическую природу поэмы.

В основу лирического сюжета положен библейский мотив возвращения блудного сына домой:

Я твой. Пусть ропот укоризны

За мною по пятам бежал,

Не небесам чужой отчизны ―

Я песни родине слагал! (4, 51)

В процессе эпического описания русской послевоенной жизни (картины успокоения и одновременно напряженного ожидания перемен) и переживаний лирического героя возникает образ особого духовного состояния тишины, заключающего в себе и окаменелость, остановку и божественный момент ощущения глубокой причастности человека общему миру ― своей родине, народу, природе, человечеству 8:

Над всей Россией тишина…

Глубина и многозначность этого образа хорошо была освоена Некрасовым с юности, когда он эпически широко рисовал картину “тишины торжественного лета” или писал о страшной тишине земли перед роковым возмездием (“тихо, все тихо, молчит”) или изображал счастливое мгновение соединения родных душ (“лет торжественный чуть слышен”).

Символический смысл названия поэмы корреспондирует к библейскому образу тишины. В Евангелии от Матфея, от Марка и от Луки повторяется мотив наступающей великой тишины после деяний Иисуса.

От Матфея: “Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов. И когда вошел Он в лодку, за Ним последовали ученики Его. И вот сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он

____________________

7 Скатов Н . Н . Некрасов и Тютчев // Н. А. Некрасов и русская литература. М., 1971. С. 253-255.

8 Лебедев Ю . В . Н. А. Некрасов и русская поэма 1840-1850 годов. С. 104-134; Скатов Н . Н . Некрасов. С. 163-166, 190-193.

спал. Тогда ученики Его, подойдя к Нему, разбудили Его и сказали: Господи! спаси нас; погибаем. И говорит им: чтó вы так боязливы, маловерны? Потом, встав, запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина ” (8:21-26).

От Марка: “И встав Он запретил ветру и сказал морю: умолкни, перестань. И ветер утих, и сделалась великая тишина ” (4:39).

От Луки: “Но Он встав запретил ветру и волнению воды; и перестали, и сделалась тишина ” (8:24).

Образ “великой тишины” традиционен для русской литературы. Жуковский начинался с “Оды. Благоденствия России”, открывавшейся строками:

Откуда тишина златая

В блаженной северной стране?

Элегические мотивы и образ тишины сопряжены у Некрасова с одической интонацией “Медного всадника” 9 . “Тишина” Некрасова создавалась и в контексте русского романа, где мотив тишины с его библейской родословной означает две стороны русской жизни: тишина как страшная неподвижность, сон, дрема и тишина как состояние, полное великой тайны вечного бытия. Тому образец “Сон Обломова” (1849), с которым так естественно сравнить эстетику Некрасова в его поэме. Строки “Как ни тепло чужое море, Как ни красна чужая даль” перекликаются с текстом “Обломова”: “Что за чудный край! Нет, правда, там моря, нет высоких скал, гор и пропастей…” 10 А далее Гончаров открывает читателю в этой тишине две стороны русской и всечеловеческой жизни: “Тихо и сонно все в деревне; невозмутимая тишина ― все как будто вымерло … Воцарилась мертвая тишина . Наступил час всеобщего послеобеденного сна” (4, 114). ― “Настали минуты всеобщей , торжественной тишины природы, те минуты, когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы…” (4, 118).

Эпический сюжет поэмы тесно увязан с лирическим, в котором главным является мотив покаяния, но покаяния полного не раскаяния, а умиления: “Я в умилении посылаю всему привет”, “я внял … я детски умилился…”, “лови минуту умиленья”. Здесь видна не только романтическая традиция

___________________

9 Эйхенбаум Б . М . Указ. соч. С. 63.

10 Гончаров И . А . Собрание сочинений: В 8 т. М., 1979. Т. 4. С. 101. В дальнейшем все цитаты даются на это издание с указанием в скобках тома и страницы.

(Жуковский, Баратынский), но и житийная, требующая именно такого состояния умиления и успокоения. Обращение поэта к “храму” венчается мотивом покаяния:

Храм воздыханья, храм печали ―

Убогий храм земли твоей:

Тяжеле стонов не слыхали

Ни Римский Петр, ни Колизей!

Сюда народ, тобой любимый,

Своей тоски неодолимой

Святое бремя приносил ―

И облегченный уходил!

Войди! Христос наложит руки

И снимет волею святой

С души оковы, с сердца муки

И язвы с совести больной… (4, 52)

Описание храма переходит в молитву лирического героя:

Я внял… я детски умилился…

И долго я рыдал и бился

О плиты старые челом,

Чтобы простил, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом

Бог угнетенных, бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих

Пред этим скудным алтарем! (4, 52)

“В известном и очень простом смысле эти стихи Некрасова, ― пишет Н. Н. Скатов, ― может быть, самые религиозные стихи в русской поэзии. Или иначе: стихи с самой большой силой выразившие стихию изначальной русской религиозности, самые стихийные стихи” 11 . Действительно, само сочетание поэтических “библейских” пар (“скудный алтарь”, “бог угнетенных”, “бог скорбящих”) с ритмическими повторами и анафорами рождает целый комплекс идей социального, эстетического, философского плана. Это так. Но одновременно рождается и развивается, как магия музыки, заклинания, энергия нового поэтического качества, неопределяемая, многозначная и глубинная, как бы воссоздающая сам момент веры ― духовного порыва, состояния не ума, а души. Это очень важный момент, позволяющий ставить вопрос о глубинных духовных связях Некрасова с народом на уровне веры, истинной христианской духовности. В этом плане очень важен финал поэмы:

_____________________

11 Скатов Н . Н . Некрасов. С. 178.

Скорей туда ― в родную глушь!

Где пахарь любит сокращать

Напевом труд однообразный.

Его ли горе не скребет? ―

Он бодр, он за сохой шагает.

Без наслажденья он живет,

Без сожаленья умирает.

Его примером укрепись,

Сломившийся под игом горя!

За личным счастьем не гонись

И богу уступай ― не споря… (4, 56)

Через год Тургенев напишет “Дворянское гнездо”, где словами Лаврецкого ― “смириться перед народной правдой” ― повторит в романе глубину философских раздумий поэта Некрасова.

“Тишина” явилась духовным и художественным прологом больших эпических поэм потому, что Некрасов во всей глубине постиг и выразил смысл христианских принципов, по которым жил народ и которые были священны для самого поэта с первых стихотворных опытов: Некрасов понял их как высший, всечеловеческий гуманизм.

Христианские мотивы в творчестве А. С. Пушкина

Документ

Жизнь Пушкина дает нам пример глубокого и трагического переживания духовного опыта. Начав с лицейского стихотворения «Безверие», поэт еще в юности создает такие религиозные шедевры, как «Вечерня отошла давно», «Чаадаеву», отрывок

Христианские мотивы в творчестве русских писателей

Я ИДУ НА УРОК

Татьяна ФОМИНА,
школа № 14,
г. Полысаево,
Кемеровская обл.

Христианские мотивы в творчестве русских писателей

Преподавание гуманитарных дисциплин в школе открывает возможности для знакомства с ключевыми текстами, составившими культуру человечества. Среди таких текстов на одном из первых мест стоит Библия.

Знакомство с Библией в школе должно интересовать нас с точки зрения литературоведческой и лингвистической прежде всего потому, что это один из первых письменных текстов (переводных), представляющий “довольно экономный по объёму свод текстов, включающих разные жанры. Это сочинения, в которых представлен миф о происхождении вселенной и человека, этнологические сочинения, богословские, этико-юридические, историко-политические, гимнологические, биографические, любовный канон, притчи, профетологические и военно-исторические сочинения” (Рождественский Ю.В.).

Вся мировая культура - музыка, живопись, литература, театр - пронизана мотивами Библии, в той или иной степени содержит её элементы. Без знаний библейских заповедей, сюжетов, библейских выражений невозможно в полной мере приобщиться к культуре, созданной человечеством.

В большинстве существующих ныне программ литературного образования знакомство с Библией сведено к минимуму и осуществляется только в 6-м классе. Программой под редакцией Т.Ф. Курдюмовой (М.: Дрофа, 2000) предполагается чтение и обсуждение повествования «Рождество Иисуса Христа» и притч «О блудном сыне» и «О добром самаритянине».

В учебник-хрестоматию по литературе для 6-го класса, автор-составитель которого В.П. Полухина (М.: Просвещение, 1999–2001), к перечисленным выше текстам Библии добавлена ещё легенда о Вавилонской башне. Названный учебник входит в комплекс, обеспечивающий процесс литературного образования по программе под редакцией В.Я. Коровиной (М.: Просвещение, 2000). Но почему-то на знакомство с библейскими историями самой программой не отведено ни одного часа и вообще о Библии не упоминается. Не предусматривает знакомства с Библией программа под редакцией Г.И. Беленького и Ю.И. Лыссого (М.: Мнемозина, 2001).

Заслуживает внимания программа под редакцией А.Г. Кутузова. В 5–9-м классах предполагается ознакомление учащихся с духовной литературой и её влиянием на литературу светскую, но только в основном в связи с изучением какого-либо произведения древнерусской литературы.

Как видим, разговор о Библии ведётся в большинстве случаев с учениками среднего школьного возраста. Сможет ли десяти-одиннадцатилетний школьник оценить Библию как памятник литературы, если ему предлагается не подлинный текст (что вполне объяснимо возрастом учеников), а пересказ библейских историй?

На этом знакомство со Священным Писанием в школьном курсе заканчивается и никак не увязывается с произведениями русских писателей. Программы не предусматривают изучение влияния христианских идей, нравственного смысла христианства на формирование русской литературы, а уж тем более не задаются целью изучить воплощение христианских сюжетов и образов в творчестве писателей.

Для восполнения этого пробела считаю необходимым создание системы работы в этом направлении, и начинать нужно с 6-го класса.

В начале учебного года на уроках литературы с учениками 6-го класса (изучение литературы осуществляется по программе В.Я. Коровиной) знакомимся с историей Рождения Иисуса Христа, с традицией празднования Рождества в России и других странах.

Перед рождественскими праздниками возвращаемся к этой теме: на уроке внеклассного чтения говорим о рождественских рассказах русских писателей («Ангелочек» Л.Андреева, «Мальчик у Христа на ёлке» Ф.М. Достоевского). Ученики 6-го класса без труда вспоминают “историю” с аналогичным сюжетом - о девочке, попавшей на ёлку к Богу (Г.-Х. Андерсен. «Девочка со спичками»).

О христианском подтексте уместно говорить в связи с изучением «Повестей Белкина» А.С. Пушкина. Ребята легко проводят параллели между притчей «О блудном сыне» и «Станционным смотрителем». Нравственный смысл притч быстро улавливается учениками, и они могут сами оценивать поступки героев, своих товарищей, свои поступки на фоне библейских историй.

Об использовании христианских мотивов ведём речь с учениками при изучении в 7-м классе «Повести о Петре и Февронии Муромских», стихотворений «Ангел» и «Молитва» М.Ю. Лермонтова.

Знакомство с Библией и христианскими мотивами в русской литературе на данном этапе носит пропедевтический характер. Более глубокое осмысление Священного писания и христианских сюжетов и образов предполагается начать с 9-го класса.

Изучение литературы в старших классах, основанное на историко-литературном подходе, не подразумевает обращения к текстам Священного писания, хотя мне представляется возможным и нужным включение в курс литературы 9-го класса системы уроков, посвящённых знакомству с Библией. Система уроков не ставит целью дать “обзор”, а тем более исчерпывающее постижение Библии. Важно, чтобы на этих уроках ученики почувствовали художественное совершенство и религиозно-гуманистическое, нравственное содержание величайшего памятника мировой культуры, ощутили своеобразие поэтического языка Библии, смогли определить значение Библии в контексте мировой литературы.

На знакомство с Библией в 9-м классе отвожу 3 часа.

На первом уроке разговор идёт о происхождении Библии, о книге Бытие (гл. 1–4, 7), о сотворении и божественной основе мироздания, о нравственно-бытовых постулатах жизни человека.

На следующем уроке речь ведём о пророках, об их особом предназначении. Читаем книгу Исход (гл. 3), Книгу Пророка Исаии (гл. 6, 58). После знакомства со стихотворением А.С. Пушкина «Пророк» сравниваем библейского пророка и пушкинского (более подробно о библейской основе стихотворения говорим при изучении творчества А.С. Пушкина). Останавливаемся на псалмах (51, 52, 81) из Псалтири и не оставляем без внимания Притчи Соломоновы (гл. 2–3, 13), проводя параллель между притчами царя Соломона и «Поучением» Владимира Мономаха. В заключение урока делаем вывод, что в Ветхом завете слышатся голоса и пророков, и царей, неравнодушных к судьбе своего народа. Отмечаем, что Псалтирь и Притчи Соломоновы отличаются особой поэтичностью, музыкальностью.

Третий урок посвящаем Песни Песней (1–4, 6, 8) и Евангелию от Матфея (гл. 1, 4, 5) и их влиянию на литературу. На уроке звучат отрывки из повести А.И. Куприна «Суламифь» (гл. 4), стихотворения А.Блока, А.Ахматовой. Ученики замечают, что Песнь Песней - гимн возвышенной любви, наполненный поэтическим вдохновением, созданный на основе любовной народной лирики.

Познакомившись с ключевыми страницами Евангелия, учащиеся почувствовали, что эта книга более сдержанная, чем Ветхий завет, в ней нет той эмоциональности, что присуща Ветхому завету. Завершаем урок обсуждением фрагментов «Плахи» Ч.Айтматова (ч. 2, гл. 2) в сопоставлении с первоисточником (гл. 27 Евангелия от Матфея). Подводя итоги, говорим о том, что многие писатели обращаются к образу Христа, так как вновь он становится высшим нравственным идеалом для человека и человечества, указывая путь к добру, любви, милосердию. Обращение к евангельским сюжетам объясняется также поисками новых средств художественного обобщения.

Только после такого предварительного ознакомления учащиеся смогут осознанно подойти к разговору о христианских образах и сюжетах, их отражении в русской литературе. Библия является литературным памятником, который лежит у истоков всей нашей письменной словесной культуры. Писатели разных времён и народов использовали образы и сюжеты Библии в качестве основы своих рассказов, повестей, романов.

“В русской литературе, у великих русских писателей религиозные темы и религиозные мотивы были сильнее, чем в какой-либо литературе мира. Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни… Соединение муки о Боге с мукой о человеке делает русскую литературу христианской даже тогда, когда в сознании своём русские писатели отступали от христианской веры” (Н.А. Бердяев).

Учащемуся, знакомому с Библией не по пересказам, не приходится навязывать своё объяснение при чтении таких произведений, как «Пророк» А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова или Н.А. Некрасова, «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, стихотворений Юрия Живаго из романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» и других. Такой ученик сам сможет сопоставить «Иуду Искариота» Л.Андреева и главы из романа «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова, причём в их соотнесении с Библией. Чтобы организовать работу с учащимися по изучению произведений в сопоставлении с библейскими историями, мною были разработаны дидактические материалы, которые состоят из системы вопросов и заданий к произведению (или эпизоду) и карточки-информатора. Карточка-информатор включает в себя тексты Священного писания, справочный материал из энциклопедий, словарей, произведения или отрывки из произведений писателей или (для сопоставления) выдержки из критических работ литературоведов.

Обращаясь к изучению на уроках литературы в старших классах произведений XIX–XX веков с точки зрения использования в них христианских сюжетов и образов, решаем следующие задачи:

• приобщение учащихся к духовному наследию своего народа;
• воспитание любви и уважения к Родине, к своему народу, к его культуре, традициям;
• формирование у учащихся умения определить своё отношение к прочитанному, к интерпретации канонического текста в творчестве того или иного писателя.

В 9-м классе, изучая творчество А.С. Пушкина, говорим о библейской основе стихотворений «Пророк» (Книга Пророка Исаии, гл. 6), «Дар напрасный, дар случайный» (Книга Иова, гл. 1, ст. 1, 6, 8, 12; гл. 7, ст. 17–18, 20–21), «Воспоминание» (Псалтирь, псалом 50).

Для анализа стихотворений учащиеся получают карточку-информатор с библейским текстом и карточку с заданиями.

Анализируем стихотворение «Пророк» по следующим вопросам:

1. Сравните стихотворение с отрывком из Книги Пророка Исаии. В чём расхождения сюжета стихотворения Пушкина с библейским сюжетом?
2. Почему серафим выбрал именно этого человека?
3. Что означает место встречи - “перепутье”?
4. Почему, по-вашему, именно органы зрения и слуха изменил серафим? Как изменились органы зрения и слуха?
5. Для чего был изменён человеческий язык?
6. Почему пророку не подходит “трепетное” сердце?
7. Что превратило “труп” в пророка?
8. Как лексика стихотворения проявляет торжественность события?

Рассмотрев стихотворение, делаем вывод: несмотря на то, что поэт использует библейский сюжет, разница между ними очевидна. В Библии упор сделан на неправедности окружающего общества, сумевшего осквернить будущего пророка, от чего он и пожелал очиститься. У Пушкина акцент делается на мучительности операции по преображению человека в пророка. Герой проходит через муки и смерть, перерождаясь в пророка, и получает право нести людям волю Божества. В стихотворении широко используются слова и обороты Библии. Стихотворение звучит торжественно.

Знакомясь с творчеством М.Ю. Лермонтова, сравниваем «Пророка» пушкинского и лермонтовского. Карточка-информатор содержит отрывки из Книги Пророка Иеремии (гл. 1, ст. 4–10, гл. 19, ст. 14–15, гл. 20, ст. 8), из Плача Иеремии (гл. 4, ст. 11–13).

Приведённые ниже вопросы помогают сравнить эти два стихотворения.

1. Схожи ли сюжеты стихотворений «Пророк» Пушкина и Лермонтова? Какой библейский сюжет использует Лермонтов?
2. Как создаёт образ поэта-пророка М.Ю. Лермонтов? Чем он отличается от пророка А.С. Пушкина?
3. Что открылось поэту-пророку в стихотворениях Пушкина и Лермонтова?
4. Как усилено противостояние поэта и общества в стихотворении Лермонтова? Какие образы создают представление о трагедии поэта?
5. Нужен ли пророческий дар людям?
6. Где находит душевное спокойствие лермонтовский поэт?
7. Какую роль образ пустыни играет в стихотворениях А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова?
8. Каков лексический строй стихотворения Лермонтова?
9. Какова миссия пророка в стихотворении Лермонтова?

Проанализировав стихотворение, ученики замечают, что тема пророка в творчестве М.Ю. Лермонтова раскрывается как трагическая. В отличие от Пушкина, наделившего пророка сверхъестественными свойствами, Лермонтов вносит в описание своего героя простые человеческие черты, даже бытовые подробности. Лермонтов намеренно отказывается от торжественной приподнятости стихотворения Пушкина, насыщенного славянизмами и архаизмами, используя современную лексику, простоту слога, разговорные интонации.

О христианской модели мира как основе замысла «Мёртвых душ» идёт речь в связи с изучением поэмы Н.В. Гоголя.

В 10-м классе вновь обращаемся к теме пророчества, когда знакомимся с произведениями Н.А. Некрасова. Здесь уместно упомянуть о переплетении исторической и евангельской реальности в стихотворениях «Влас», «Пророк» («Не говори: “Забыл он осторожность!”»), в поэме «Кому на Руси жить хорошо».

Карточка с заданиями к стихотворению «Пророк» Н.А. Некрасова выглядит таким образом:

1. Кто выполняет миссию пророка в стихотворении Некрасова?
2. От чьего лица ведётся повествование? Сколько точек зрения выражено в стихотворении Некрасова?
3. Какова миссия некрасовского пророка? Кто даёт оценку судьбы пророка?
4. Найдите в каждой строфе стихотворения слова, которые, на ваш взгляд, соотносятся с темой богоизбранности, предназначения, отречения от своего “я”.
5. Как это находит отражение в тональности стихотворения? Можем ли мы сказать, что речь идёт о стилизации, намеренном подборе слов высокого стиля?
6. Исполнена ли миссия пророка в стихотворении Некрасова? Есть ли в стихотворении указание на это?
7. Прочитайте последнюю строфу стихотворения. Первоначально стихотворение было напечатано без неё. В 1877 году Некрасов дарит И.Н. Крамскому экземпляр «Последних песен», куда входит стихотворение «Пророк», и последняя строфа вписана поэтом от руки, причём шестнадцатая, последняя, строка случайно отрезана при переплёте книги. Что изменилось в стихотворении с включением последней строфы?
8. О ком идёт речь в первых двух строчках? С чьей судьбой соотносится судьба пророка? Почему?
9. Рассмотрите репродукцию картины И.Н. Крамского «Христос в пустыне».

По мнению искусствоведов, полотно Крамского и стихотворение Некрасова созвучны. Как вы считаете, в чём это созвучие?

Познакомившись со стихотворением, ребята делают вывод, что миссию пророка в стихотворении Н.А. Некрасова выполняет идеальный общественный деятель. Помимо точки зрения самого лирического героя, в стихотворении с помощью прямой речи передаются точки зрения неизвестного, упрекающего пророка, и пророка. Некрасов показывает историю пророка не изнутри, а со стороны, предельно объективизирует её.

Оценку судьбы пророка выносят люди - “упрекающий” и лирический герой. Предназначение пророка - напомнить погружённым в суету и “жизнь для себя” людям о Боге не словом, а делом, своей крестной жертвой.

Подобным образом организуем работу при изучении «Преступления и наказания», говоря о христианской символике романа Ф.М. Достоевского. Евангельский подтекст очевиден в произведениях А.П. Чехова («Студент», «Архиерей», «Ионыч»). Сквозь призму христианской системы ценностей рассматриваем чеховский идеал гармонии человека и мира.

В 11-м классе работа по изучению христианских сюжетов и образов продолжается при анализе повести Л.Андреева «Иуда Искариот», повестей «Суламифь» и «Гранатовый браслет» А.И. Куприна, пьесы «На дне» и рассказа «Старуха Изергиль» М.Горького, поэм А.Блока «Соловьиный сад» и «Двенадцать», «Библейских стихов» А.Ахматовой, романа «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова и романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».

Г оворя на уроках литературы об использовании христианских мотивов, необходимо помнить, что перед нами интерпретация канонического текста в творчестве того или иного писателя, но никак не копирование библейских историй и не попытка какого-либо автора создать своё «Писание».

Интерес к Библии не ослабевает у учёных, философов, писателей на протяжении веков. Необходимость обращения к Библии, её огромное воспитательное значение подчёркивал Л.Толстой: “Заменить эту книгу невозможно”. Обращение к Библии на уроках литературы - это вытеснение бездуховности, поразившей общество, возрождение наших корней.

1. Христианство в культуре России.

2. Основные христианские мотивы.
3. Символика цифр.
4. Библейские имена.
5. Идея гуманности человека.

Привнесенное на Русь еще в X веке христианство наложило глубокий отпечаток практически на все уровни человеческой жизни — культурный, духовный, физический. Кроме того, именно благодаря христианству, а точнее православию, на Руси появилась письменность, а вместе с ней и литература. Отрицать влияние христианства на русского человека нельзя, так же как нельзя отрицать влияние этой религии на искусство — живопись, музыку, литературу. В частности, глубочайшее убеждение в истинности идеалов православия содержится в произведениях великого русского писателя Ф. М. Достоевского. Роман «Преступление и наказание» является ярчайшим тому подтверждением.

Религиозность писателя, его искренняя вера в силу православия поражают своей чистотой и силой. Достоевского интересуют такие категории, как грех и добродетель, грешник и святой, мораль и ее отсутствие. Главный герой романа Родион Раскольников является ключом для понимания этих понятий. Изначально несет он в себе грех гордыни, не только в поступках, но и в помыслах. Впитав в себя теорию о земных Наполеонах, тварях дрожащих и правоимеющих, герой оказывается одурманенным несвойственными ему идеалами. Он убивает старушку-процентщицу, еще не понимая, что губит не столько ее, сколько себя, свою душу. Дальше следует чистилище на земле — пройдя долгий путь через угрызения совести, саморазрушение и отчаяние, герой находит свое спасение в любви к Соне Мармеладовой,

Понятия страдания, любви, очищения — центральные в христианской религии. Лишенные покаяния и любви люди не могут познать истинный свет и вынуждены пребывать во тьме. Так, Свидригайлов еще при жизни знает, как будет выглядеть для него ад — местом вроде «черной бани с пауками и мышами». При упоминании об этом герое в тексте постоянно возникает слово «черт», и даже добро, которое он может и хочет совершить, оказывается ненужным, бесполезным. Позднее сам Раскольников в своей покаянной речи скажет, что дьявол преследует его: «Черт меня вел на преступление». Но если Свидригайлов кончает жизнь самоубийством, что является в христианской религии самым страшным грехом, то раскаявшийся Раскольников оказывается способен к очищению и перерождению.

Немаловажен в рамках романа мотив молитвы. Молится и сам главный герой, несмотря на его изначальные устремления. После эпизода сна о лошади Раскольников молится, но молитвам его не суждено быть услышанными из-за порочности молящегося, а потому ему ничего не остается, кроме совершения давно запланированного и мучившего его преступления. Постоянно молятся Сонечка, готовящая себя в монастырь дочь хозяйки квартиры, дети Катерины Ивановны. Молитва как важная и неотъемлемая составляющая жизни христианина становится такой же неотъемлемой частью романа.

Важную роль играют в рамках произведения еще два святейших символа христианской религии — крест и святое писание. Евангелие, ранее принадлежавшее Лизавете, Раскольникову передает Соня. Читая его, герой возрождается духовно. Крест, также Лизаветин, герой сначала его не принимает так как не готов к раскаянию и осознанию своего греха, но затем он находит в себе силы взять и его, что также свидетельствует о духовном возрождении.

Значение религии в романе, религиозность его текста усиливаются благодаря постоянным ассоциациям, аналогиям с библейскими сюжетами. Есть отсылка и к библейскому Лазарю, звучащая в эпилоге романа из уст Сонечки, которая рассказывает историю о нем Раскольникову на четвертый день после совершения героем преступления. При этом в самой притче есть упоминание о том, что Лазарь воскрес также на четвертый день. По сути, Раскольников мертв, он лежит в гробу — в своей каморке, а Соня приходит для того, чтобы спасти, излечить и воскресить его. Присутствуют в тексте, органично в нем переплетаясь, такие притчи, как история о Каине и Авеле, притча о блуднице («если кто не греховен, пусть первым бросит в нее камень»), притча о мытаре и Фарисее, притча о Марфе, суетящейся всю жизнь о пустом и пропускающей самую суть жизни (ассоциации с женой Свидригайлова Марфой Петровной).

Легко проследить евангельские начала в именах действующих лиц. Они говорящие. Здесь следует привести христоматийный пример о Марфе и Марфе Петровне, здесь же необходимо сказать о Капернаумове, человеке, у которого Соня снимала комнату (Капернаум — библейский город, из которого пришла блудница), о Илье Петровиче (совмещение имен Илья — святой громовержец и Петр — твердый, как камень), о Лизавете (Елизавета — почитающая бога, юродивая), о Катерине (Екатерина — чистая, светлая).

Большое значение имеют цифры, также отсылающие читателя к библейским мотивам. Самые частые числа — три, семь и одиннадцать. Соня выносит Мармеладову 30 копеек, первый раз она же приносит «с работы» 30 целковых, Марфа выкупает Свидригайлова теми же 30 копейками, а он, как Иуда, предает ее. Свидригайлов предлагает Дуне «до тридцати», а Раскольников три раза бьет старуху по голове. Герой совершает убийство в седьмом часу, а цифра семь в православии — символ единения человека и бога. Совершая преступление, Раскольников пытается разорвать гнетущую связь и получает в итоге душевные мучения и семь лет каторги.

Основной же библейский мотив, имеющий значение для романа — это мотив добровольного принятия мук и признания своих грехов. Неслучайно Микола хочет взять на себя вину главного героя. Но Раскольников, ведомый Соней, отказывается от такой жертвы: это не принесло бы ему долгожданного утешения. Он принимает просьбу Сони о прилюдном покаянии и признании своих грехов и добровольно идет на это. И только затем он становится готовым к духовному и душевному перерождению.

ХРИСТИАНСКИЕ МОТИВЫ

Шестидесятники, пожалуй, первое поколение, выращенное внутри устоявшейся советской системы. Казалось бы, это поколение должно было стать ее опорой, - однако, оказалось поколением спорщиков и оппонентов.

Все подвергавшие сомнению, шестидесятники не могли не прийти к вопросу веры. В «душе» тоталитарного общества, испуганного крушением идола и идеалов, образовалась глубокая брешь, острая потребность в вере, в духовности. Брешь эту на время заполонила поэзия, выступившая как суррогат религии. Стадионы, собираемые кумирами шестидесятых, были ничем иным, как храмами этой странной религии. Конечно, многолетнее атеистическое воспитание в стране государственного атеизма подразумевало естественное наличие некой насмешливости по отношению к любой религии и религиозности. Однако с течением времени «обломки старого культа» все больше стали привлекать общественное сознание. Наслаждение свободой, новаторство в творчестве постепенно стало вытесняться поиском почвы, опоры, веры.

Интересно в этой связи проследить ход и развитие одной из центральных дискуссий в периодике шестидесятых - дискуссии о традициях и новаторстве. В начале шестидесятых симпатии существенной части читающей публики были явно на стороне молодых новаторов. Так, в 1962 году в ответе на анкету журнала «Вопросы литературы» А. Вознесенский писал: «Не думаю, чтобы писателю была полезна близость с литпредшественниками» . В защиту новаторства выступили Е. Евтушенко, В. Костров, Ю. Марцинкявичюс и другие. Однако к концу шестидесятых направленность и тон размышлений существенно изменились. Если в 1962 году речь шла преимущественно о новаторстве, то в 1968 (сборник «День поэзии») - о тяготении к национальным и классическим традициям. Как писал Александр Михайлов, «возрастающий интерес к национальным традициям в поэзии объясняется двумя причинами: во-первых, стремлением к устойчивым формам эстетических ценностей, добытых опытом многих десятилетий и даже столетий; во-вторых, реакцией на претенциозные “новации”, не подкрепленные талантом» . На смену громкой, эстрадной поэзии начала шестидесятых пришла тихая элегическая лирика таких поэтов, как Вл. Соколов.

Страстная жажда идеала, опоры, веры, возвращение к традиции, к корням, естественно вели к религии. Тысячелетнее христианство на пути вероискательства оказалось ближе всего: десятки порушенных храмов по многочисленным градам и весям России безмолвно взывали к вере.

Процессы вероискательства вместе с поворотом к традиции особенно усилились к концу шестидесятых - началу семидесятых, на которые как раз и пришелся расцвет авторской песни, наиболее деятельный период ее классиков - Булата Окуджавы, Александра Галича, Владимира Высоцкого.

Ю. Андреев не зря называл бардов сейсмографами жизни .

Три барда определили три модели религиозного развития советской интеллигенции.

Булат Окуджава: верующий атеист

«Мир Булата Окуджавы нуждается в Бахе - в Боге он совсем не нуждается» , - пишет Михаил Горелик в своей статье. Читаешь и изумляешься: так мог написать только человек, начисто лишенный слуха, не знающий, поверхностно прочитавший и прослушавший Окуджаву (прослушавший в том числе и во втором смысле - то есть «пропустивший мимо ушей») ультра-позитивист.

Свое зыбкое построение «безбожности» Окуджавы автор подкрепляет скупыми выдержками из анкет. Да, Окуджава неоднократно в течение жизни и устно, и письменно называл себя атеистом . Но нельзя слепо доверять анкетам. Горелик, развивая анкетное заявление, утверждает, что все творчество Окуджавы атеистично, в то время как дело обстоит в точности наоборот. Как справедливо отметила Светлана Бойко, «мы оказываемся перед суммарным предложением типа “Бог есть, и Бога нет”». Но «постоянно молящийся человек, как бы он ни представлял себе мироздание, атеистом не является» . И если анкета говорит одно, а все творчество - другое, веришь, конечно, творчеству.

Конечно, шестидесятник Окуджава не может со всей определенностью назвать себя верующим человеком. Когда его исповедь нуждается в Боге, он именует его Надеждой. В одомашненном пост- и антитоталитарном духовном пространстве Окуджавы Надежда, безусловно, имеет статус божества, подобный тому статусу, который имела Вечная Женственность, София, в поэтической системе младосимволистов. Лирический герой раннего Окуджавы, может быть, строго говоря, Бога не знает, но отчаянно нуждается - в Боге, в молитве. Отсюда - религия арбатства: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты - моя религия» , отсюда парадоксальное, едва ли не богохульственное для христианина заявление:

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою /70/ .

По словам В. Аксенова, для искусства шестидесятых и семидесятых вообще были характерны «сублимация религиозного чувства, перенесение “очарованности” на предметы, порой курьезные, на явления и лица, стоящие вроде бы в стороне от молитвы» .

Путь Окуджавы к вере не был скорым и был исполнен внутренних противоречий. Молитвенно обращаясь к Вере, Надежде и Любви, понимаемым как ипостаси Бога, он почти в то же время ставит на место Бога земную женщину, буквально создавая себе богиню «по образу и духу своему». Богиня эта - комсомолочка «в синей маечке-футболочке». И в данном случае, конечно же, речь «о другом» - «и никаких богов в помине». В результате наложения на младосимволистский культ романтизированной идеологической подоплеки советского массового сознания получается парадоксальный образ «комсомольской богини». Но несмотря на парадоксальное звучание, образ этот вполне гармонирует со всей поэтикой Окуджавы, основанной на одновременном «одомашнивании» высокого, условного - и одухотворении «низкого», бытового: эпитет комсомольская «одомашнивает» возвышенную «богиню», а в сравнении девушки-комсомолки с богиней действует прием «одухотворения» быта.

Единственное обращение непосредственно к Богу (стихотворение «Молитва») по соображениям цензуры опубликовано Окуджавой как исполненное от имени третьего лица, Франсуа Вийона, чья набожность, кстати, также весьма сомнительна.

Окуджава не желает видеть зла, и потому, может быть, с такой легкостью использует всякие инфернальные словечки: оттого у него и «кларнетист красив, как черт» (рядом с флейтистом, который «как юный князь, изящен»), и Пушкин «губаст и учен, как черт». Черт, традиционно для эстетики шестидесятых, низводится до уровня междометия: «и вовсе к черту сказки о богах!». Столь же часто и оппозиционно Окуджава употребляет всуе Бога и богов (что в данном случае - однозначно).

Однако все эти шероховатости и неровности мировоззрения, вполне свойственные шестидесятнику, отступают и кажутся нам маловажными перед собственно глубоко христианским содержанием поэтического мира Булата Окуджавы.

Его лирический герой - «простой муравей», вполне осознающий свое скромное место в пространстве и времени, пылинка на ладони Бытия, чудак-человек, желающий и умеющий видеть в окружающем мире гармонию, связанный посредством гармонии, Музыки небес, с миром и с Богом. Музыка, язык мира идеального, проникая в мир реальный, домашний, гармонизирует его и очаровывает человека:

И только этот оркестрик является опорой жизни, только он спасает от «свинцовых дождей» войны. Кстати, и о войне.

Человек на войне (по Окуджаве) - марионетка в чужих руках, в руках Злого и Хитрого, он сам не знает точно своих целей, он смешон и несовершенен в своих маленьких амбициях, беззащитная игрушка, бумажный солдатик с кукольным своим патриотизмом:

Он был бы рад - в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним:
ведь был солдат бумажный /69/.

Или в позднем стихотворении:

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал,
А может, это школьник меня нарисовал:
я ручками размахиваю, я ножками сучу
и уцелеть рассчитываю, и победить хочу /447/.

Для марионетки «если Бога нет - все позволено» (по Достоевскому); если не думать о содеянном, то:

Иду себе, играю автоматом.
Как просто быть солдатом, солдатом /100/.

Всё объяснили сверху:

А если что не так - не наше дело.
Как говорится, «родина велела!».

Война противоречит естественному устройству жизни на земле. Пехота, выступая в поход, поступает вопреки жизни, вопреки самой природе:

Чего ж мы уходим,
когда над землею бушует весна? /104/.

Человек на войне как представитель Жизни борется со Смертью, и победа не в том, чтобы победить конкретного врага, а в том, чтобы остаться человеком. Инфернальным, грозным символом войны и смерти предстает ворон:

Если ворон в вышине -
дело, стало быть, к войне /382/.

Ворон, символ, имеющий как фольклорные, так и литературные корни, у Окуджавы своим присутствием провоцирует страсть к агрессии и убийству, овладевающую абсолютно всеми.

От драматического обобщения («всем захочется стрелять») Окуджава переходит к апокалиптическому:

Во, и боле ничего.
Во, и боле никого.
Кроме ворона того:
стрельнуть некому в него.

В позднем стихотворении, перекликающемся с «Приметой», у ворона появляется земной сподручный:

В генеральском мундире стоит дирижер,
перед ним - под машинку остриженный хор.
У него - руки в белых перчатках /354/.

Постепенно развивается «музы ка окопная», человеческий хор, наполняясь безумием, заходится в безудержной оргии, «то проклятья, то гимны горланя»; растут горы трупов, принадлежащих уже царству мертвых, куда и звал ворон, мертвые зачарованы вороном:

Те, что в поле вповалку (прошу извинить),
с того ворона взоров не сводят.

Агрессивное, злое, дьявольское в человеке («всем захочется стрелять») Окуджава пытается заклясть: «Перестаньте, черти, клясться на крови!» /232/.

Человек сугубо мирный, Окуджава восстает против войны, противопоставляя смерти неумирающий образ погибшего:

Потому что на войне, хоть и правда, стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), но я Москвы не представляю
без такого, как он, короля /28/.

Так же, как весь мир для Окуджавы уютен, гармоничен, целесообразен и вечен несмотря ни на что, так и лирический герой извечен, непреходящ, бессмертен - хорошее должно жить вечно:

Надежда, я останусь цел:
не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги
и добрый мир твоих забот /7/.

И погибшие - не мертвы. Мотив единоборства со смертью, вплоть до воскрешения из мертвых, переходит из песни в песню, из стихотворения в стихотворение:

Вставай, вставай, однополчанин -
бери шинель - пошли домой! /300/.

До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад! /52/.

Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок... /47/.

В окружающих людях Окуджава утверждает примат доброты. Называя их добрыми, он заклинает их быть таковыми. Случайный полночный троллейбус, ковчег доброты и человеческого участия, подбирающий «всех, потерпевших в ночи крушенье», - центральный образ-символ Окуджавы. Этот мотив - доброты, сострадания, соучастия,милосердия - слышен в каждой его песенке вплоть до самых последних, до сказочного парижского спаниеля, у которого «милосердие в каждом движенье» (чем не поэтика Франциска Ассизского? Кстати, обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов также позволяет помянуть «Цветочки» св. Франциска). Утверждая в людях гармоническое начало, Окуджава в «Молитве» просит от имени людей:

Господи, дай же ты каждому,
чего у него нет /178/.

А что еще и может, и должен делать Поэт, как не просить о лучшей доле для неразумных сих - не требовать, а именно просить, молить, веруя в мудрость божью и не отделяя себя от общей массы, быть и свидетелем, и ходатаем за человечество, и одним из смертных - из нас, живущих «не ведая, что творим».

Как писал об Окуджаве отпевавший его священник, отец Георгий Чистяков, «он был в течение всей жизни псалмопевцем... Почти во всех без исключения его стихах ощущается присутствие Божие, невидимое, но реальное. Поэт, хотя сам он, своей головой, своим интеллектом не верил, вернее, не хотел верить в Бога, - именно как поэт он блестяще почувствовал Его присутствие» .

Очень точно высказался Андрей Вознесенский: «Всю жизнь стихами атеиста // Тебе он, Господи, служил!» . Оставаясь некрещеным и приняв Таинство лишь перед смертью, Окуджава в течение всей жизни молился за человека. Основные мотивы его творчества - глубоко христианские: надежда, доброта, сострадание, милосердие, утешение, устойчивая вера в гармонию мироздания.

Гибельный восторг Владимира Высоцкого

С Высоцким все сложнее. Если лирический герой Окуджавы идеален, по-идеальному гармоничен, гармоничен и, в сущности, беспроблемен и его поэтический мир, то у Высоцкого лирический герой максимально приближен к реальному современнику, и мир узнаваем, подробен и проблемен. Мир Высоцкого, как и реальный мир, трагичен - расколот и полон противоречий. Чуть ли не на всякое pro в нем можно, при случае, отыскать и contra . Поэтому столь резки порой оценки некоторых критиков, пытающихся предъявить Высоцкому счет с «религиозной» точки зрения. Наиболее ярко эта точка зрения представлена Мариной Кудимовой в ее памфлете «Ученик отступника» . Кудимова провозглашает: поэт Высоцкий подлинный и уникальный, но ему, вместе с Есениным, «пора предъявить духовный счет». По мнению Кудимовой, «неоязычник» Высоцкий по этому счету явно заплатить не способен. Подобные обвинения - в антихристианстве и грешности - предъявляют А. Симаков в статье «Словно Бог без штанов» и Н. Переяслов в статье «Слушать ли на ночь Высоцкого?» . Позиция эта непреклонна, а потому легко уязвима. Объяснение ее, по всей видимости, надо искать в той удивительной легкости, с какой часть нашей интеллигенции перешла от атеизма не к религиозности даже - а к воинственной, агрессивной набожности с ее маниакальной тенденциозностью и угрюмым следованием букве, а отнюдь не духу Священного Писания. Это приводит к поразительным «открытиям» в их исследованиях.

Так, г-н Переяслов отчего-то решил, что канатоходец у Высоцкого ненавидит зрителей, а Сэма Брука ненавидит автор за его гвинейское происхождение и быстрый бег. Не останавливаясь на этом, Переяслов предъявляет «духовный счет» Высоцкому за частое использование сказочных символов в жанровых песнях. Однако бредовость подобных обвинений легко объясняется, в сущности, прокоммунистической ориентацией автора: высший грех Высоцкого, по Переяслову, отнюдь не безбожие - а то, что он разрушал «прочность как официальной идеологии, так и сопутствовавшей ей культуры» .

О том же пишет и Марина Кудимова, огульно объявляя Высоцкого проповедником ненависти. Неточную цитату из песни «Аисты» - «Что нужнее сейчас? // Ненависть!» резонно поправляет в своем отклике на ее статью Кирилл Ковальджи: «Но такой строки нигде нет! В указанной песне читаем совсем другое: “Что нужнее сейчас - ненависть?”» .

Вопрос об отношении Высоцкого к христианству - сложный, требующий спокойного осмысления. Попробуем преодолеть как тенденциозную хулу и кликушество «набожников», так и захлебывающуюся восторженность поклонников-мифотворцев. Обратимся к источникам, поищем и найдем заявленные pro и contra .

При поверхностном, буквалистском подходе мотивы творчества никак христианскими не выглядят - слишком сказывается атеистическая закваска, наивно-позитивисткий скепсис. В лирическом герое Высоцкого - сильном мужчине, всегда что-то преодолевающем, покоряющем - есть нечто почти ницшеанское: аффектированное бунтарство в сочетании с декларируемым гедонизмом, подчеркнутая светскость и богоборчество. И любовь, воспеваемая Высоцким, отнюдь не христианская, а чувственная, языческая:

Но многих, захлебнувшихся любовью,
Не докричишься - сколько ни зови, -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви...

Как этот призыв к страстной, «невиданной любви» контрастирует с тихим аскетизмом Окуджавы, с его платоническим созерцанием женщины!

В творчестве Высоцкого Бог , чёрт , ад , рай поначалу выступают лишь элементами комического декора. Частенько Божье имя упоминается всуе - в устоявшихся оборотах у Христа за пазухой , Христа ради , ей-Бога , и боги спускались на землю .

Христианство воспринимается молодым Высоцким как нечто экзотическое, даже комическое. Так, в отличие от похожей по названию песни Галича, песня «Про черта» (1966) представляет собой чисто шуточную зарисовочку, чем-то напоминающую рассказ Антоши Чехонте «Разговор пьяного с трезвым чертом». Мотив известный - пьянице привиделся черт как символ изрядного опьянения. Проблема - в корне отсутствует. Эта песенка написана вкупе с другими «экзотическими» песенками - например, о сумасшедшем доме, о созвездии Тау Кита или же о боксере и о конькобежце. Высоцкий смеется не только над служителями культа: «Церковники хлебальники разинули, // Замешкался маленько Ватикан, - // Мы тут им папу римского подкинули -// Из наших, из поляков, из славян» /346/. Он не гнушается и типично советским богохульством на евангельский сюжет непорочного зачатия (с точки зрения советской - явно экзотически-юмористический):

Возвращаюся с работы,
Рашпиль ставлю у стены, -
Вдруг в окно порхает кто-то
Из постели от жены!
Я, конечно, вопрошаю:
«Кто такой?»
А она мне отвечает:
«Дух Святой!» /99/.

Конечно, песня эта явно относится к «жанровым» и написана от лица ролевого героя. Кстати, хулители Высоцкого напрочь игнорируют возможность неадекватности авторской позиции (и позиции героя), наивно (или умышленно) отождествляя автора и его героя. Однако в данном случае, учитывая, что заявленная богохульственная позиция ситуативна, то есть целиком принадлежит описываемой ситуации, свойственна переживаниям героя и т. д., - все-таки ясно, что подобную песню верующий человек написать не мог. Это факт. Но было бы несусветной глупостью сводить мироощущение поэта, преимущественно трагическое, к этой единственной безусловно антихристианской песне.

Постепенно, с усилением лирического начала, в творчестве Высоцкого усиливается мотив трагического осознания проблемы безверия, несовершенства окружающего мира: «Света - тьма, нет Бога!»; «Все не так, как надо!» /102/. Он остро ощущает дискретность, раздробленность окружающего, ущербность и противоречивость собственного мироощущения, разлад с собственной душой. С одной стороны, он сознательно занимается самолепкой кумира толпы, с другой - трагически переживает одиночество и оторванность от почвы. С одной стороны - продолжает богохульствовать: в песне «Переворот в мозгах из края в край...» Бог «сказал: “Мне наплевать на тьму!” - // И заявил, что многих расстреляет» /142/; в песне «О фатальных датах и цифрах» вульгарно трактует Христа: «он был поэт, он говорил: // “Да не убий!” Убьешь - везде найду, мол» /166/; и в песне «Я не люблю!» походя заявляет: «Я не люблю насилье и бессилье, - // Вот только жаль распятого Христа» /127/. «Жаль распятого Христа» - это еще далеко не христианство. Это лишь еще одна из «положительных» автохарактеристик в саморекламном синодике.

С другой стороны - появляется такая глубокая, центральная для всего творчества песня, как «Кони привередливые». Лирический герой - кочевник, скиталец, оторванный от дома, от семьи, от родины. Ему под стать центральный символ поэтики Высоцкого - конь. Парадоксально: герой сам же и стегает, погоняет коней, и в то же время умоляет:

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь! /189/.

Ключевая строчка ко всему творчеству Высоцкого, конечно же, из этой песни: «Чую с гибельным восторгом : пропадаю, пропадаю!».

В этом отчаянном балансировании на краю пропасти - и соблазн самоубийства, и болезненная страсть вплоть до какого-то садомазохизма, и подлинный трагизм неправильной жизни. Герой Высоцкого тоскует по вере, без веры, жаждет ее, но одновременно и сомневается - и в ней, и в своей способности поверить. Посему - мерещится ему, что и «ангелы поют такими злыми голосами».

Дальнейшее развитие эта тема получает в «Райских яблоках», где вожделенный рай оказывается концлагерем:

И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап - тысяч пять - на коленях сидел /340/.

А-ля фольклорный герой-пострелец, кочуя, заскакал и в рай, оказавшийся местом «гиблым и зяблым», чьи «сады сторожат и стреляют без промаха в лоб». Заскакал из озорства - за яблоками - и сумел вернуться с добычей к любимой, как и подобает сказочному герою. Интересно, что галичевский мотив мира-перевертыша Высоцкий переносит здесь с земли и на небо. Комическое ощущение и изображение христианства сменилось скептически-трагическим.

Мотив мира-перевертыша преосуществлен Высоцким и в «Притче о Правде и Лжи» (сравни с галичевским «Заклинанием Добра и Зла»). Странно, что песня эта посвящена Окуджаве. Было бы уместнее посвятить ее Галичу, изображавшему мир, поставленный с ног на голову, со смещенными до абсурдной противоположности понятиями: Добро - это Зло, а Зло - Добро. Так и у Высоцкого:

Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась - и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что ее ради радеть?! -
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, -
Если, конечно, и ту и другую раздеть /312/.

Все чаще Высоцкий сокрушается по отсутствию веры в отечестве:

«<...> Испокону мы -
В зле да в шепоте,
Под иконами
В черной копоти».

А несколькими строками ранее:

Свет лампад погас,
Воздух вылился...
Али жить у вас
Разучилися? /265/

Край этот Высоцкий однажды находит в прошлом, в православной Руси - песня «Купола»:

Купола в России кроют чистым золотом -
Чтобы чаще Господь замечал /289/.

Ему становится все более важно, «в какую пропасть напоследок» прокричать. В последних песнях вопрос веры, дуализма человеческой природы занимает центральное место. Трагизм, ощущение расколотости усиливается: «Слева бесы, справа бесы...»; «Мой черный человек в костюме сером...»; «Во мне живет мохнатый злобный жлоб // С мозолистыми цепкими руками» /351-353/.

То есть борьба идет на двух фронтах: на внешнем, с бесами и соблазнами мира, с серой нежитью серой жизни, - и на внутреннем, на том самом, где «дьявол с Богом борются». Покоритель внешних высот, вчерашний романтик, в борьбе со своими страстями, с «мохнатым злобным жлобом», думается, не совсем его поборол, хотя и утверждал, как заклинание: «Но знаю я, что лживо, а что свято» /352/; «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, // Мне есть чем оправдаться перед ним» /356/.

В ключевой цитате «Безвременье вливало водку в нас» /354/ безвременье можно прочитать как безверие - и неизвестно еще, что в этой связке безвременье - безверие следствие, а что причина.

Заслуживает внимания взгляд на Высоцкого, высказанный В. Н. Тростниковым в самиздатской статье 1980 года «А у нас был Высоцкий» . Тростников сравнивает миссию Высоцкого с деятельностью русских просветителей XVIII-XIX веков - только в отличие от просветителей, которые «насаждали в народе разум, Высоцкий насаждает чувство», так как ко времени Высоцкого «Россия сделалась страной с “напичканной” схематическими построениями огромной головой и бесчувственным крошечным сердцем». Высоцкий «в послевоенной России стал первым подлинным университетом наших чувств... Его жизненной задачей было эмоциональное просветительство народа». Высоцкий, по Тростникову, стал своеобразным мостиком к утраченной культуре, ассимилировав «массу теснящихся вокруг вещей и событий» и «подняв их до уровня высшей мистической реальности». Поэтому, полагает Тростников, Высоцкий - «поэт типично созидательный».

Как бы развивая эту мысль, О. Ю. Шилина полагает, что Высоцкого «можно отнести к тем художникам, в творчестве которых христианство играет роль некой организующей силы, многое в нем расставляющей по своим местам» .

Интересно в данном случае отношение некоторых служителей церкви к творчеству Высоцкого, которое представлено недавней статьей священника Михаила Ходанова в нескольких номерах «Литературной России». Мнение священника во многом противоположно мнению цитируемых в начале главы новоявленных ревнителей христианской веры, а именно: «Яркий талант Высоцкого, - полагает Ходанов, - во многом тождествен с деятельным выражением посильной любви и сострадания ближнему». Подобно тому, как о. Георгий Чистяков говорит об Окуджаве, о. Михаил Ходанов считает, что Высоцкий, «будучи нецерковным в течение своей жизни стремился, тем не менее, жить согласно с внутренними законами человеческой совести» .

Мир, созданный Высоцким, глубок и велик. В нем нашлось место и Добру и Злу, и дьяволу и Богу, однако в целом нравственные ориентиры, указанные автором, нравственные качества, воспетые Высоцким, - доброта, справедливость, дружеское участие - глубоко христианские. Как и Окуджава, Высоцкий не рисует подробно врагов - только друзей, и «руки друга» всегда близки. А юмор Высоцкого в основном безобиден и беззлобен.

В заключение - еще одна цитата из о. Михаила Ходанова: «Своим творческим горением, открытостью и предельной напряженностью, желанием чистоты, света и последующими срывами в бездну порочных пристрастий поэт очень напоминает нам особое внутреннее качество расцерковленного и многострадального русского народа - его подспудную тягу к Богу и частые глубочайшие падения в <...> бездонный мрак с последующим мучительным возрождением через покаяние» .

Крестовый поход Александра Галича

Галич начал писать песни в довольно зрелом возрасте - во всяком случае, те, которые принято относить к жанру авторской песни. Собственно, песни и стали плодами его творческой зрелости. Раскаявшись в легкомысленном прошлом, он пришел и к христианству, к православию. «Я как-то ни на секунду не задумался даже на тему “почему?”, “отчего?”. А просто уже по-другому не мог - для меня это было единственным путем, единственным светом, единственной возможностью сознавать себя человеком - человеком в христианском, божественном понимании этого слова» - говорил Галич в одном из интервью . «К этому времени (к 1972 году) он очень укрепился в вере в Господа. В крещении была еще и возможность как можно крепче привязать себя к этой стране и ее народу <...> А как хорош он был в церкви! Он уходил куда-то вверх, это было видно», - вспоминает его крестный, Н. Каретников .

Галич крестился у отца Александра Меня.

Вот как рассказывал об этом сам Галич: «Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философского и религиозного содержания <...> мне попалась работа священника отца Александра... мне показалось, что это <...> человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл “качеством присутствия” <...> Тогда я в один прекрасный день решил поехать и просто посмотреть на него... Я простоял службу, прослушал проповедь, а потом вместе со всеми молящимися я пошел целовать крест. И вот тут-то случилось маленькое чудо <...> Отец Александр положил руку мне на плечо и сказал: «Здравствуйте, Александр Аркадьевич. Я ведь вас так давно жду. Как хорошо, что вы приехали» .

Христианство Галича безусловно и экспрессивно. С поспешной горячностью внезапно поверившего человека он выступает в крестовый поход против неправедной действительности. Ведомый идеалами высшего, истинного мира, он вступает в беспощадную борьбу с миром земным, грешным - с Системой, которая есть синоним Зла, Империя Зла. Однако с Системой он борется по ее же правилам. Система признает два цвета - черный и белый, только в силу своей абсурдности ставит все с ног на голову, - и Галич, стремясь восстановить справедливость в мире-перевертыше, двуцветность под сомнение не ставит.

Действительность в трактовке Галича фантасмагорична и абсурдна, наделена явно инфернальными чертами. В описании Зла Галич явно преуспел. Если Окуджава старается Зла не замечать, Высоцкий смеется Злу в лицо, ищет в нем симпатичные черты, над которыми можно беззлобно подшутить, то для Галича Зло реально. Сверхреально. Так, в гости к поэту приходит черт, успевший соблазнить уже всё вокруг, предлагая принять правила игры этого мира (уже ада), вступить в сделку, чтобы не выглядеть белой вороной среди грешного мира, в котором «все - как один!» и «на совесть цена пятак!». Подчеркивается обыденность, повседневность преступлений: сделки с чертом «в наш атомный век, в наш каменный век» подписываются уже не кровью - а простыми чернилами.

В «Новогодней фантасмагории» пошлая пьянка превращается в сатанинский шабаш:

И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,
И бумажную розу засуну в оскаленный рот,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,
И хозяйка лизнет меня в лоб, как признательный пес,
А полковник, проспавшись, возьмется опять за свое,
И, отрезав мне ногу, протянет хозяйке ее...

В «Ночном дозоре» по улицам «чешут гипсовые обрубки» - и этот зловещий «парад уродов» принимает зловещий «бронзовый генералиссимус», «повторённый тысячекратно» /81/.

Бдящий майор Чистов записывает чужие сны. Отставной чекист-надзиратель ссылает Черное море по этапу в Инту.

Инфернальна и картина писательского суда над Пастернаком, повторившаяся в реальной биографии самого Галича:

Я, поставленный на правеж,
Вдруг такие увидел рожи -
Пострашней карнавальных рож! /119/.

Персонажи Галича вплетены в единый трагифарсовый, инфернальный карнавал, и автор однозначен в своем выборе. Этому шабашу он противопоставляет христианские ценности, сталкивая Добро со Злом - может быть, слишком упрощенно. Так, в «Поэме о Сталине» Сталин, «отец народов», возомнивший себя выше Бога, насмехается над младенцем-Христом:

Был ты просто-напросто предтечей,
Не творцом, а жертвою стихий,
Ты не Божий сын, а человечий,
Если смог воскликнуть: «Не убий!».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слаб душою и умом не шибок,
Верил Ты и Богу, и царю.
Я не повторю Твоих ошибок,
Ни одной из них не повторю!

И умирает в корчах, умоляя Бога о продлении своей жизни. Кумир Зла повержен, но дело его живо. Поэма заканчивается не маршем победы, а молитвенным песнопением - «Аве Мария».

Гимном праведного подвига и святости звучит другая поэма - «Кадиш», посвященная памяти Януша Корчака. Мотив покаяния и отчаяния звучит в финале:

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже!
Я не умею молиться, прости меня и помоги!.. .

Отчаяние порой приводит Галича к отнюдь не христианским обобщениям. В запальчивости он оспаривает христианскую заповедь: «Не судите - да не судимы будете». Появляется презрение:

И нет ни мрака, ни прозренья,
И ты не жив и не убит.
И только рад, что есть презренье,
Надежный лекарь всех обид /201/.

С данной цитатой перекликается цитата из интервью ноября 1974 года. Трактуя свое христианство, Галич высказывает явно нехристианские чувства, нежелание простить как угнетателя, так и угнетаемых. «Христианская религия не есть религия всепрощения. Она есть религия милосердия . То есть мы можем, не простивши, быть милосердными к нашим врагам <...> Сначала мы должны подвести итоги преступлений режима. А потом мы за них помолимся» . (Выделено авт. цит. - Д. К. ).

Но непримиримое презрение не лечит, оно корректирует, искажает христианские чувства - так что Галич и прощает, не вполне прощая, и прощения просит не вполне, с издевочкой:

Грешного меня - простите, грешники,
Подлого - простите, подлецы! /184/.

Не потому ли уже цитируемый В. Тростников называет Галича типично разрушительным поэтом?

Однако, отчаявшись, Галич продолжает искать спасение в Боге. В стихотворении «Псалом» человек, вышедший на поиски Бога, то и дело лепит себе кумира, бога с маленькой буквы - из глины, из страха, из слова. «Иди и убей!» - твердит свое сотворенный кумир, приводя человека в ужас, в отчаяние. И все же:

Но вновь я печально и строго
С утра выхожу за порог -
На поиски доброго Бога
И - ах, да поможет мне Бог! /198/.

Собственно, к христианской гармонии, к уравновешенности и душевному покою, просветлению после многолетнего отчаяния и борьбы Галич приходит, пожалуй, только в одной из последних, «тихих» песен:

Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем /209/.

Опыт религиозного развития отечественных бардов ценен еще и тем, что это - опыт самостоятельного переживания религиозного чувства в стране воинствующего атеизма, индивидуальный путь к Богу. Происходил этот процесс в годы, когда даже столь передовой журнал, как «Новый мир», флагман «оттепельной» демократии, вел активную атеистическую пропаганду. Обращение к Богу требовало воли и смелости.

Ныне же некоторые шестидесятники форсируют религиозные чувства, искусственно воспитывая в себе то, что невозможно воспитать. Потому их православные нравоучения в стихах весьма неубедительны - слишком уж мерещатся в них переодетые атеисты.

Примечания

Вознесенский А. Наша анкета: Молодые о себе // Вопр. лит. 1962. № 9. С. 122-123.

День поэзии. М., 1968. С. 142.

См.: Андреев Ю. Что поют? // Октябрь. 1965. № 1. С. 183.

Окуджава Б. XX век: вехи истории - вехи судьбы: Анкета // Дружба народов. 1997. № 4. С. 189.

Бойко С. С. О прагматическом характере употребления слова «атеист» в анкетных высказываниях Булата Окуджавы // Функциональная лингвистика: Прагматика текста. Материалы конф. Ялта, 6-10 окт. Симферополь, 1997. С. 21-22.

Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. М., 1997. С. 80. Далее - ссылки на это издание с указанием номера страницы.

Аксенов В. Каждый пишет, как он дышит... // Спец. вып. [Лит. газ.]. 1997. . С. 8.

Чистяков Г. Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа // Спец. вып. [Лит. газ.]. 1997. . С. 8.

Континент. 1992. № 2 (72). С. 323-341.

Благовест. 1988. № 5. Цит. по: По страницам самиздата: Сб. М., 1990. С. 216-218.

Переяслов Н. В. Загадки литературы: Сб. литературовед. ст. Самара, 1996. С. 46-52.

Там же. С. 49.

Ковальджи К. Письма в «Континент» // Континент. 1992. Вып. 74. С. 342.

Высоцкий В. Поэзия и проза. М., 1989. С. 288. Далее - ссылки на это издание с указанием номера страницы в косых скобках в тексте.

Цит. по: Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып. 1. М., 1997. С. 130-148.

Шилина О. Ю. Поэзия В. Высоцкого в свете традиций христианского гуманизма // Там же. С. 116.

Ходанов М. «Я не люблю, когда наполовину» // Лит. Россия. 1988. № 7 (13 февр.). С. 13.

Каретников Н. Готовность к бытию // Континент. 1992. № 1 (71). С. 52.

Галич А. Я выбираю свободу: Сб. М., 1991. (Глагол. № 3). С. 60.

Галич А. Возвращение. Л., 1989. С. 195.

Галич А. Петербургский романс: Сб. Л., 1989. С. 36. Далее - ссылки на это издание с указанием номера страницы в тексте, кроме случаев, оговоренных особо.

Галич А. Возвращение. С. 243.

Галич А. Генеральная репетиция. М., 1991. С. 125.

Галич А. «Верю в торжество слова» // Мир Высоцкого. С. 375.

Муравин А.В., к. филол. н., доцентЗапорожский национальный университетСтатья посвящена исследованию христианских мотивов в творчестве В.Высоцкого. В обращении к вечным темам поэт выступает как один из наследников русской классической литературы.Ключевые слова: Библия, евангельский образ, очеловечивание, интерпретация, православная культура.Муравін О. ХРИСТИЯНСЬКІ МОТИВИ У ТВОРЧОСТІ В.ВИСОЦЬКОГО / Запорізький національний університет, УкраїнаСтаття присвячена дослідженню християнських мотивів у творчості В.Висоцького. У зверненні до вічних тем поет виступає як один зі спадкоємців російської класичної літератури.Ключові слова: Біблія, євангельский образ, олюднення, інтерпретація, православна культура.Muravin A. CHRISTIAN MOTIVES IN CREATIVE ACTIVITY OF Y.VYSOTSKIY / Zaporizhzhya National University, Ukraine.The article deals with the research of Christian motives in creative activity of V.Vysotskiy. In his approach to eternal subjects the poet is considered to be one of the heirs of the Russian classical Literature.Key words: the Bible, gospel image, personification, interpretation, orthodox culture.Библия - одна из самых загадочных книг в культурном наследии всего человечества. Её прочтение вызывает великое множество толкований, которые часто приводили к жесточайшим религиозным войнам. Великий украинский философ Г.Сковорода в своей "теории трёх миров" отводил Библии роль третьего мира - мира символов, познав которые, человек сможет познать себя и своё предназначение в жизни. Все писатели, поэты и философы, воспитанные на христианских ценностях, касались в своём творчестве вечных вопросов, поднимаемых в Библии. Не стала исключением и русская культура - темы Библии, православия, веры и неверия ещё со времён глубокой древности поднимались в творчестве всех крупных мастеров слова. Русская религиозная мысль рубежа XIX - XX вв. в лице В.Соловьёва, К.Леонтьева, Н.Бердяева, Л.Шестова, Н.Фёдорова, В.Розанова и многих других прославилась оригинальной трактовкой Евангелия, пытаясь истолковать его дух и соединить его с мессианскими особенностями русского сознания.В.Высоцкий как представитель литературы 60-х - 70-х годов XX ст., не мог не затрагивать в своих песнях актуальные для этого времени темы. Вместе с тем, осознавая себя одним из наследников русской классической литературы, он касался в своих произведениях и вечных тем, одной из которых была тема Бога и веры в современном ему обществе. Конечно, с точки зрения истово верующего человека крайне спорным является само предположение о наличии христианских мотивов в песнях Высоцкого, тем более говорить о них как о чём-то определяющем. Многих покоробит тот образ "злого шута", из которого Высоцкий часто рассуждал о Боге. Однако не следует забывать некоторые немаловажные факторы: общественно-политическую и культурную атмосферу 60-х-70-х годов и литературные традиции, в которых разрабатывались и рассматривались данные проблемы.Можно с уверенностью сказать, что в своей интерпретации библейских сюжетов Высоцкий шёл за своими литературными предшественниками - в частности, за Достоевским, Булгаковым и Гоголем. С ними поэта роднят элементы фантасмагории, фантастики, иронии, превращающиеся в злую сатиру при наложении библейских образов на окружающую действительность (как, например, в "Песенке про козла отпущения" 1973 г.). Вместе с тем, размышляя о вере и человеке, Высоцкий, который вряд ли был знаком с творчеством русских религиозных философов, невольно следовал их разработкам, - в частности, много общего можно найти в песнях Высоцкого и трудах Бердяева, - что лишний раз позволяет говорить о некоем общем духовном начале, объединяющем разных по происхождению, образованию и взглядам людей, живших в разные исторические эпохи.С конца XIX века в русской литературе утвердилось отношение к русскому народу как к носителю высочайшего нравственного начала в лице православной веры. Устами одного из своих персонажей Достоевский называл русский народ "народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир именем нового бога, и кому единому даны ключи жизни и нового слова" . Н.Бердяев писал в заключительных строках своего труда "Русская идея": "Русский народ - религиозный по своему типу и по своей душевной структуре. Религиозное беспокойство свойственно и неверующим. Русские атеизм, нигилизм, материализм приобретали религиозную окраску. Русские люди из народного, трудового слоя, даже когда они ушли от православия, продолжали искать Бога и Божьей правды, искать смысла жизни... Даже у тех русских, которые не только не имеют православной веры, но даже воздвигают гонение на православную церковь, остаётся в глубине души слой, сформированный православием" . В эту эстетику легко укладывалась также знаменитая характеристика Николая Ставрогина Кирилловым: "Ставрогин если и верует, то не верует, что он верует; если же не верует, то не верует, что он не верует" . Бердяеву же принадлежит парадоксальная, на первый взгляд, мысль о глубоком внутреннем родстве раннехристианских идей и русского коммунизма. Через несколько десятилетий эта же мысль прозвучит как само собой разумеющаяся в романе братьев Стругацких "Отягощенные злом".События 1917г. и гражданской войны явились настоящим шоком для представителей русской интеллигенции; Зинаида Гиппиус писала в своём дневнике (запись от 22.12.1919 г.): "Народ русский никогда не был православным. Никогда не был религиозным сознательно... Отрекается, не почесавшись! Невинность ребёнка или идиота" [цит. по 7, 319]. На долгие годы связь народа и веры оказалась разорванной. Некоторое примирение государства с церковью состоялось в годы Великой Отечественной войны, когда для поднятия духа войск прибегали к любым методам, но к началу 60-х годов на темы веры и человеческого духа было вновь наложено негласное табу: "о Боге, о вере как основе бытия (а не просто упоминая) говорить было не позволено". Особенно трудное положение в этой связи было у представителей "деревенской" литературы. О полной бездуховности нового поколения говорил ещёСолженицын в очерке "Пасхальный крестный ход"(1966)г., широко известном в самиздате: "Крестный ход без молящихся! Крестный ход без крестящихся! Крестный ход в шапках, с папиросами, с транзисторами на груди!.. Что ж будет из этих роженых и выращенных главных наших миллионов? К чему просвещённые усилия и обнадёжные предвидения раздумчивых голов? Чего доброго ждём мы от нашего будущего?" . Выводы писателей Б.Можаева, Ф.Абрамова, В.Астафьева,Солоухина и др. были также неутешительны: "иссякание нравственных начал..., разрушение всего нравственного уклада".Но если "деревенской прозе" был присущ пессимизм, то возвращение к читателю романа М. Булгакова "Мастер и Маргарита" знаменовало собой не только возврат литературного шедевра, но и обретение этого потерянного в народе идеала. И в этой связи очень показателен образ Иешуа Г а-Ноцри, за которым легко угадывался созданный отнюдь не по евангельским канонам образ Христа. Булгаков первым в отечественной литературе выделил человеческую ипостась Иисуса, тем самым максимально приблизив его к обыкновенному человеку. В его трактовке Христос был скорее поэтом-мечтателем, свято верившим в грядущее царство справедливости, чем посланным Божьим сыном, поэтому в романе так настойчиво подчёркивалось его одиночество (в отличие от соответствующих мест в Библии, описывавших вход Христа в Иерусалим, его проповеди при многотысячном скоплении народа, его учеников). Подобной трактовкой Булгаков и придавал библейскому образу творческое начало, что ещё более приближало Христа к человеку, и одновременно утверждал божественность самого человека через это творческое начало. Было бы ошибкой назвать эту трактовку образа Христа ревизией Евангелия, которая была характерна для западной религиозной мысли, скорее, это - своеобразное очеловечивание евангельских образов. Подобная трактовка встречается уже в ранней поэзии В.Высоцкого. Так, к 1964 г. относится его четверостишие, которое вполне могло стать началом песни:На возраст молодой мой не смотри,И к молодости нечего цепляться.Христа продал Иуда в тридцать три,Ну а меня продали в восемнадцать .Лирический герой этой песни - зарисовки изначально ассоциирует самого себя и свою судьбу с Иисусом, что в принципе не является противоречием одному из главных положений Библии: "И создал Он человека по образу и подобию своему". Логика героя песни могла строиться примерно таким образом: если Иисус - Сын Божий, а люди для Бога суть также дети, созданные Им, то каждый человек в своей судьбе повторяет жизненный путь Христа. К сожалению, мы не можем с уверенностью сказать, предполагалось ли Высоцким дальнейшее развитие этой темы именно в этой песне, однако неожиданное своё развитие идея очеловечивания Христа получает в другой, более известной песне - "О поэтах и кликушах" (другое название - "О фатальных датах и цифрах") 1971 г. с посвящением "Моим друзьям- поэтам". Тема поэта в современном обществе сливается в ней с очеловечиванием Христа и уподоблением самого поэта Христу. Показательны уже первые строчки: "Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, а если в точный срок так в полной мере". Трудно представить себе более трагическую смерть в христианстве, чем смерть Христа - с религиозной точки зрения все остальные земные смерти являются лишь отражением и повторением Его смерти. Косвенно на это указывает и народная поговорка "Христос терпел - и нам велел". Чуть далее происходит окончательное сближение поэта и Христа на почве созидательного творческого начала в булгаковских традициях:А в тридцать три Христу - Он был поэт, он говорил:Да не убий! Убьёшь - везде найду, мол.Но гвозди Ему в руки, чтоб чего не сотворил,И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал .В некоторых вариантах песни можно встретить изменённую последнюю строчку "Чтоб не писал и чтобы меньше думал". На концертах поэт чаще исполнял второй вариант, который ещё более укреплял это сближение. Таким образом, Высоцкий придаёт одной из ключевых тем мировой литературы религиозную глубину. На этом фоне концовка песни ("Ушедшие не датами бессмертье обрели, так что живых не слишком торопите!") звучит не только как призыв к чуткости и бережному отношению общества к своим поэтам, но и как вопрос: сколько ещё нужно таких смертей для того, чтобы общество, наконец, насытилось? И речь ведь идёт не о простой смерти обыкновенного человека, которая и так сама по себе страшна и труднопереживаема, а о той смерти, которая "самых лучших выбирает и косит в ряд по одному". В Евангелии от Матфея есть эпизод: когда стражники пришли арестовать Иисуса, он просит своих апостолов не оказывать сопротивления: "Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? Как же сбудутся Писания, что так должно быть?". В песне Высоцкого подспудно звучит вопрос: а должно ли так быть всегда и должно ли быть так вообще? Должны ли старые пророчества иметь прежнюю силу тогда, когда "срок жизни увеличился"? Современному поэту вовсе необязательно принимать мученический венец - он из той породы людей, которые "ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души", потому что являются носителями высшей правды, духовными наследниками Иисуса.Русский религиозный мыслитель Н.Фёдоров предлагал "толковать апокалипсические пророчества как условные, чего ещё никогда не делалось" . Н.Бердяев, анализируя его творчество, добавляет: "И действительно, нельзя понимать конца мира... как фатум. Это противоречило бы христианской идее свободы. Фатальный конец, описанный в Апокалипсисе, наступит как результат путей зла. Если... христианское человечество соединится для общего братского дела победы над смертью и всеобщего воскресения, то оно может непосредственно перейти в вечную жизнь. Апокалипсис есть угроза человечеству, погружённому во зло, и он ставит активную задачу перед человеком. Пассивное ожидание страшного конца недостойно человека" . К нечто подобному, только в более узком смысле, подводит и Высоцкий:Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр.Томитесь, как наложницы в гареме.Срок жизни увеличился - и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время.Да, правда, шея длинная - приманка для петли,А грудь-мишень для стрел, но не спешите!Ушедшие не датами бессмертье обрели,Так что живых не слишком торопите! .Похожий мотив звучит уже двумя годами ранее, в 1969 г., в песне "Я не люблю", которую сам поэт называл программной. Красноречива уже первая строка песни: "Я не люблю фатального исхода". Речь идёт не только о неприятии фатализма: сами слова "фатум", "рок" имеют более религиозное значение, чем принято думать. Например, в английском языке слово "рок" в религиозном значении звучит как "doom", и в этом виде оно и фигурирует в английском переводе Библии (в частности, в Апокалипсисе этим словом переводится сочетание "Страшный Суд"). В этой же песне В.Высоцкий впервые чётко и прямо формулирует своё отношение к Христу как жалость: "Я не люблю насилье и бессилье, вот только жаль распятого Христа". Эта жалость не имеет ничего общего с презрительной жалостью по отношению к "приверженцам фатальных дат и цифр", скорее, её можно расценить как эстетический намёк на известную фразу Достоевского: "Жалость, не изгоняйте жалость из нашего общества, потому что без неё, без жалости, оно развалится". По всей видимости, Высоцкий жалеет Христа как собрата по несчастью и видит в его судьбе символическое отражение своего вероятного будущего, о котором впоследствии будет сказано так:Придёт и мой черёд вослед.Мне дуют в спину, гонят к краю.В душе - предчувствие, как бред,Что подломлю себе хребет И тоже голову сломаю.И посочувствуют слегка Погибшему - издалека .В этом проявляется и отражение логики героя из четверостишия "На возраст молодой мой не смотри...", которая из литературно-абстрактного пространства переходит в конкретную действительность.Мотив борьбы с "фатальным исходом" и несогласия с догматизмом пророчеств появляется и в песне 1973 г. "Я из дела ушёл...", за основу которой взяты известные слова из Книги Экклезиаста "Нет пророка в своём отечестве". Постулат Экклезиаста варьируется и в виде бюрократической лексики ("Незаменимых нет - и пропоём заупокой ушедшим - будь им пусто!"), и как параллель с древнегреческой легендой о философе Диогене, искавшем человека ("Пророков нет - не сыщешь днём с огнём"). Истина, открываемая персонажу песни, звучит аналогично: "Открылся лик - я стал к нему лицом и он поведал мне светло и грустно: - пророков нет в Отечестве твоём, но и в других отечествах негусто". Однако герою Высоцкого чужда эта мудрость. Как и сам поэт, он - борец, и его естественная реакция на эту истину такова:Я взлетаю в седло, я врастаю в коня - тело в тело.Конь падёт подо мной - я уже закусил удила!Я из дела ушёл, из такого хорошего дела!Из-за синей горы понагнало другие дела.Скачу - хрустят колосья под конём.Но ясно различаю из-за хруста: - Пророков нет в Отечестве своём Но и в других отечествах негусто .Последние строки можно расценить и как своеобразное утешение, однако цель героя - не утешиться, а доказать именно свою правоту. В стихотворении 1978г. "Мне судьба..." эта мысль выражена более конкретно:Мне судьба - до последней черты, до креста Спорить до хрипоты, а за ней - немота,Убеждать и доказывать с пеной у рта,Что не то это всё, не тот и не та,Что лабазники врут про ошибки Христа,Что пока ещё в грунт не влежалась плита...Если всё-таки чашу испить мне судьба,Если музыка с песней не слишком груба,Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,Я уйду и скажу, что не всё - суета! .Среди имеющихся в этом стихотворении литературных аллюзий и намёков обращает на себя внимание строка про "невлежавшуюся в грунт плиту". В сочетании с предыдущей она явно указывает на новозаветную притчу о воскрешении Лазаря Иисусом и говорит о вере в то, что подобное метафорическое воскресение души - не выдумка и возможно для всех, вне зависимости от их образа жизни и воспитания. Последняя фраза стихотворения также взята из книги Экклезиаста. И здесь создаётся впечатление, будто Высоцкий спорит с Ветхим Заветом за Новый Завет. На первый взгляд это может показаться парадоксом, однако это - парадокс, объяснимый в свете истории распространения христианства на Руси. Как известно, Новый Завет стал известен на Руси намного раньше, чем Ветхий. И именно новозаветное христианство, согласно известному культурологу В.Поликарпову, было воспринято языческим восточнославянским сознанием как истинное .Примечательно, что и русская литература в своих канонических образцах также разрабатывала положения именно Нового Завета. Евангелия становились предметом изучения и толкования русской религиозной мысли. В этом проявляется особенность русского восприятия Библии, что и преломилось в творчестве В.Высоцкого.Если говорить об очеловечивании библейских образов, то нельзя не пройти мимо шуточной песни "Про плотника Иосифа, Деву Марию и Святого духа" (или "Антиклерикальная"), написанная в 1967 г. На первый взгляд, она может показаться оскорбляющей религиозные чувства, однако дело обстоит не совсем так. История всех мировых культур знает явление народного (или, по терминологии Н.Крымовой, "уличного") театра, распространённого в средние века и отражавшего народное восприятие книжной культуры, не исключая и церковную. Большой популярностью пользовались пьесы на библейские сюжеты, в особенности - на тему рождения Христа. Далеко не всегда эти постановки носили благоговейный характер, что отмечалось ещё Д.Лихачёвым. Кажущаяся их антирелигиозность, на чём настаивало советское литературоведение, имеет вполне естественное объяснение, основанное на знании менталитета русского народа. Ещё Н.Бердяев писал о том, что "природа русского человека очень поляризованная. С одной стороны - смирение, отречение; с другой стороны - бунт, вызванный жалостью и требующий справедливости. С одной стороны - сострадательность, жалостливость; с другой стороны - возможность жестокости; с одной стороны - любовь к свободе, с другой - склонность к рабству... Русский народ, по своей вечной идее, не любит устройства этого земного града" . В данном случае под "земным градом" понималось собственно государственное устройство со всеми его атрибутами, включая и церковь как институт государства. Вольное истолкование библейских сюжетов и было стихийным протестом против религии, но не против веры. Песня В.Высоцкого как раз и имеет под собой мощную фольклорную почву, тем более что её начало - "Возвращаюсь я с работы, рашпиль ставлю у стены... " напоминает многочисленные анекдоты на тему обманутых мужей.В Евангелии от Матфея так повествуется о рождении Христа: "По обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же муж Её, будучи праведен и не желая огласить Её, хотел тайно отпустить Её. Но когда он помыслил это, - се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого". Апостол особенно настаивает на том, что Иосиф не знал Марию как жену до самых её родов - в Евангелии об этом упоминается два раза. Песня Высоцкого - это обыгрывание данного сюжета, фантазия на тему того, как это могло происходить в действительности. Можно сказать, что это - мужской взгляд на евангельскую легенду в духе народного театра. И если и уместно в данном случае говорить об атеистической направленности этой песни, то следует признать и атеистическое начало в самом народном менталитете, что в корне противоречит всей русской литературе последних двух веков. Тем более, что в творчестве В.Высоцкого есть песни с обыгрыванием сюжетов и из восточной культуры - "Песенка о переселении душ", "Песенка про йогов", - также относящиеся к 1967 г., что отнюдь не свидетельствует о целенаправленном отрицании или осмеянии мировой религиозной культуры, знающей более серьёзные посягательства на свои постулаты - в частности, учение альбигойцев, поставившее под сомнение божественное происхождение Христа.Примером интерпретации библейского сюжета может служить и шуточная песня "Мишка Шифман" 1972 г. Однако если в первом случае мы имеем дело с обыгрыванием вечной темы в библейском контексте, то в этой песне обыгрывание строится на привязке сюжета к конкретной действительности рубежа 60-х - 70-х годов - выезде евреев из Советского Союза в Израиль, объявленный "землёй обетованной" и политической обстановки того времени. В этой песне Высоцкий ироничен скорее не по отношению к библейским сюжетам, а к созданным на основе их стереотипам советского общества и еврейского мессианства. В частности, на это указывает окказиональный фразеологизм "море Израилеванное", своеобразный синоним русского фольклорного выражения "молочные река, кисельные берега". Ироничен Высоцкий и по отношению к своим героям - вот как Мишка Шифман реагирует на критику его друга в адрес Моше Даяна:Мишка тут же впал в экстаз После литры выпитой И говорит: "Они же нас Выгнали с Египета!Оскорбления простить Не могу такого!Я позор желаю смыть С рождества Христова!" .Негодование Мишки Шифмана может быть связано как с арабо-израильским конфликтом 1967 г., так и с мытарствами еврейского народа после их исхода из Египта, о чём рассказывается в Ветхом Завете. Совмещение в пределах одной песни лингвистического и историко-библейского обыгрывания даёт в результате представление об авторской оценке ситуации. Высоцкий даёт понять, что по своей сути Израиль - такое же обыкновенное государство, как и многие другие, очень далёкое от "обетованной земли". Однако одержимость своей избранностью может в конце концов сослужить злую шутку с государством вообще и с его населением в частности. В этом контексте ирония поэта звучит предупреждающе. Вообще любая мессианская идея, согласно Н.Бердяеву, очень опасна, поскольку её приверженцы легко могут впасть в шовинизм, что весьма негативно скажется на взаимоотношениях между странами, особенно в том случае, если отстаивать эту идею приходится с оружием в руках . Так библейский сюжет наполняется современным содержанием, актуальным и по сей день.С традициями очеловечивания тесно связана тема взаимоотношения человека и Бога в песняхВ.Высоцкого. И здесь обращает на себя внимание один немаловажный аспект: герои Высоцкого разговаривают с Богом на равных. Очень ярко это выражено в двух песнях военного цикла - "Песне лётчика-истребителя" (из своеобразного мини-цикла "Две песни об одном воздушном бое") 1968 г. и в "Песне о погибшем друге" 1974 г.Ещё в древности в основу религиозных культур было заложено глубокое уважение и почитание воинов, сражавшихся и погибших за свою страну. При этом не делалось различий между павшими в захватнических войнах и освободительных: всем после смерти была уготовлена вечная жизнь, которая в представлении разных народов различалась лишь деталями. Не стала исключением и русская православная культура: так, историческим фактом стало участие двух православных монахов, Пересвета и Осляби, в битве на Куликовом поле с личного благословения игумена Троицкой лавры Сергия Радонежского. В историю вошла также оборона монахами и поморами Соловецкого монастыря во время Крымской войны 1853-1856 гг. Это не противоречило православным канонам в отношении войн: единственный вид покаяния, налагавшийся на воинов-монахов и воинов-мирян, заключался в запрете на причастие в течение года, поскольку всякий грех, даже невольный, должен быть искуплен. Герои Высоцкого, если им приходится задуматься о своей посмертной жизни, даже не сомневаются в том, что древние традиции будут соблюдены и в их отношении:Я знаю - другие сведут с ними счёты.Но, по облакам скользя,Взлетят наши души, как два самолёта, - Ведь им друг без друга нельзя .При этом совершенно неважно, в каком обществе они выросли и кем они были при жизни - верующими или атеистами: смерть за свою родину автоматически списывает с них все грехи и даёт им даже право встать в один ряд с ангельским воинством:Архангел нам скажет:"В раю будет туго".Но только ворота - щёлк!Мы Бога попросим: - Впишите нас с другом В какой-нибудь ангельский полк!И я попрошу Бога, Духа и Сына,Чтоб выполнил волю мою:Пусть вечно мой друг закрывает мне спину,Как в этом последнем бою .Обращает на себя внимание слово "воля", что лишний раз говорит о равенстве этого героя перед Богом: он заслужил не просить, а изъявлять свою волю, что позволено лишь равным. И нет сомнений в том, что его воля будет исполнена.В этой песне ещё можно заметить определённую мечтательность, некий налёт юношеского максимализма, уверенности в том, что всё будет именно так, как должно быть. Однако то, что с человеческой точки зрения кажется естественным, то далеко не так бесспорно с точки зрения Бога. Вот как, например, встречают погибшего лётчика в "Песне о погибшем друге":Встретил лётчика сухо Райский аэродром.Он садился на брюхо,Но не ползал на нём .Но вряд ли по этой причине неприветлив приём, оказанный погибшему. Конечно, христианство любого толка принимало проявление человеческого достоинства за гордыню, но, как уже говорилось выше, смерть в бою списывала все грехи вне зависимости от их тяжести и от того, какой веры погибший. Скорее, дело здесь в неверии - точнее, в словах Христа, обращенных к своим апостолам: "По вере вашей да воздастся вам".Эти же слова произносит Воланд в "Мастере и Маргарите", обращаясь к отрезанной голове Берлиоза: "Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам... о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие" . Согласно "Повести временных лет", из такой же чаши, сделанной из черепа киевского князя Святослава, пил его победитель. Но если у летописца это - прежде всего рассказ о торжестве победителя над побеждённым, и только потом - молчаливый упрёк князю в его отказе принять христианство, то у Булгакова этот мотив - стремление донести до читателя евангельскую истину через "часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Самому же Воланду нет нужды для удовлетворения своего самолюбия доказывать очевидное - это было бы недостойным для него поступком. Эта же тема - тема неверия и воздаяния за него - одна из самых важных в творчестве Высоцкого, что сближает его с произведениями писателей - "деревенщиков".Анализируя творчество Высоцкого в целом, можно сделать следующий вывод: вне зависимости от того, каких убеждений придерживался он сам, в своих песнях он отразил духовную пустоту общества, лишённого традиционных нравственных устоев. Следовательно, к нему также может быть применён вывод, сделанный в отношении писателей представителей "деревенской" литературы: русский человек не может существовать вне православия. В этом Высоцкий и его единомышленники - прямые духовные наследники творчества Достоевского.ЛИТЕРАТУРАБердяев Н. Русская идея. / Н.А.Бердяев - Харьков: Фолио, 1999г. - 398 с.Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского / Н.А.Бердяев Русская идея. - Харьков: Фолио, - 1999.398 с.Булгаков М. Мастер и Маргарита. Белая гвардия. / М.А.Булгаков - Хабаровск: Хабаровское книжное изд-во, 1989 - 606 с.Высоцкий В. Избранное / В.С.Высоцкий - М.: Советский писатель, 1988. - 592 с.Высоцкий В. Стихотворения / В.С.Высоцкий - Смоленск: Русич, 2003. - 480 с.Достоевский Ф. Бесы / Ф.М.Достоевский - Собр. соч.: В 10 т. - Т. 7. - М.: Государственное изд-во худ. лит-ры, 1957. - 757 с.Кара-Мурза С. Советская цивилизация / С.Г.Кара-Мурза: В 2-х т. - Т. 2. - М.: ООО "Издательство ЭКСМО", 2007. - 768 с.Муравин А. Духовные искания писателей-шестидесятников. Учебно-методическое пособие / А.В.Муравин - Запорожье, 2007. - 53 с.Поликарпов В. Лекции по истории мировой культуры / В.С.Поликарпов - Харьков: Основа, 1995.365 с.Солженицын А. Рассказы / А.И.Солженицын. - М.: Инком НВ, 1991. - 286 с.