В эпическом роде литературы (др. -гр. epos - слово, речь) организующим началом произведения является повествование о персонажах (действующих лицах), их судьбах, поступках, умонастроениях, о событиях в их жизни, составляющих сюжет. Это - цепь словесных сообщений или, проще говоря, рассказ о происшедшем ранее. Повествованию присуща временная дистанция между ведением речи и предметом словесных обозначений. Оно (вспомним Аристотеля: поэт рассказывает «о событии как о чем-то отдельном от себя») ведется со стороны и, как правило, имеет грамматическую форму прошедшего времени. Для повествующего характерна позиция человека, вспоминающего об имевшем место ранее.
Слово «повествование» в применении к литературе используется по-разному. В узком смысле - это развернутое обозначение словами того, что произошло однажды и имело временную протяженность. В более широком значении повествование включает в себя также описания, т.е. воссоздание посредством слов чего-то устойчивого, стабильного или вовсе неподвижного (таковы большая часть пейзажей, характеристики бытовой обстановки, черт наружности персонажей, их душевных состояний). Описаниями являются также словесные изображения периодически повторяющегося. Подобным же образом в повествовательную ткань входят авторские рассуждения.
В эпических произведениях повествование подключает к себе и как бы обволакивает высказывания действующих лиц - их диалоги и монологи, в том числе внутренние, с ними активно взаимодействуя, их поясняя, дополняя и корректируя. И художественный текст оказывается сплавом повествовательной речи и высказываний персонажей.
Произведения эпического рода сполна используют арсенал художественных средств, доступных литературе, непринужденно и свободно осваивают реальность во времени и пространстве. При этом они не знают ограничений в объеме текста. Эпос как род литературы включает в себя как короткие рассказы (средневековая и возрожденческая новеллистика; юмористика О"Генри и раннего А.П. Чехова), так и произведения, рассчитанные на длительное слушание или чтение: эпопеи и романы, охватывающие жизнь с необычайной широтой.
Эпическое произведение может «вобрать» в себя такое количество характеров, обстоятельств, событий, судеб, деталей, которое недоступно ни другим родам литературы, ни какому-нибудь иному виду искусства. При этом повествовательная форма способствует глубочайшему проникновению во внутренний мир человека. Ей вполне доступны характеры сложные, обладающие множеством черт и свойств, незавершенные и противоречивые, находящиеся в движении, становлении, развитии.
В эпических произведениях глубоко значимо присутствие повествователя. Это - весьма специфическая форма художественного воспроизведения человека. Повествователь является посредником между изображенным и читателем, нередко выступая в роли свидетеля и истолкователя показанных лиц и событий. Текст эпического произведения обычно не содержит сведений о судьбе повествующего, об его взаимоотношениях с действующими лицами, о том, когда, где и при каких обстоятельствах ведет он свой рассказ, об его мыслях и чувствах. Дух повествования, по словам Т. Манна, часто бывает «невесом, бесплотен и вездесущ»; и «нет для него разделения между «здесь» и «там». А вместе с тем речь повествователя обладает не только изобразительностью, но и выразительной значимостью; она характеризует не только объект высказывания, но и самого говорящего. В любом эпическом произведении запечатлевается манера воспринимать действительность, присущая тому, кто повествует, свойственные ему видение мира и способ мышления. В этом смысле правомерно говорить об образе повествователя.
Литературе доступны разные способы повествования . Наиболее глубоко укоренен и представлен тип повествования, при котором между персонажами и тем, кто сообщает о них, имеет место, так сказать, абсолютная дистанция. Повествователь рассказывает о событиях с невозмутимым спокойствием. Ему внятно все, присущ дар «всеведения». И его образ, образ существа, вознесшегося над миром, придает произведению колорит максимальной объективности. Многозначительно, что Гомера нередко уподобляли небожителям-олимпийцам и называли «божественным».
Дистанция между повествователем и действующими лицами актуализируется не всегда. Об этом свидетельствует уже античная проза: в романах «Метаморфозы» («Золотой осел») Апулея и «Сатирикон» Петрония персонажи сами рассказывают о виденном и испытанном. В таких произведениях выражается взгляд на мир, не имеющий ничего общего с так называемым «эпическим миросозерцанием».
В литературе последних двух-трех столетий едва ли не возобладало субъективное повествование. Повествователь стал смотреть на мир глазами одного из персонажей, проникаясь его мыслями и впечатлениями. При сближении повествователя с кем-либо из героев широко используется несобственно-прямая речь, так что голоса повествующего и действующего лица сливаются воедино. Совмещение точек зрения повествователя и персонажей в литературе XIX-XX вв. вызвано возросшим художественным интересом к своеобразию внутреннего мира людей, а главное -пониманием жизни как совокупности непохожих одно на другое отношений к реальности, качественно различных кругозоров и ценностных ориентаций.
Наиболее распространенная форма эпического повествования - это рассказ от третьего лица. Но повествующий вполне может выступить в произведении как некое «я». Таких персонифицированных повествователей, высказывающихся от собственного, «первого» лица, естественно называть рассказчиками. Рассказчик нередко является одновременно и персонажем произведения (Максим Максимыч в повести «Бэла» из «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова, Гринев в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина, Иван Васильевич в рассказе Л.Н. Толстого «После бала», Аркадий Долгорукий в «Подростке» Ф. М. Достоевского).
Фактами своей жизни и умонастроениями многие из рассказчиков-персонажей близки (хотя и не тождественны) писателям. Это имеет место в автобиографических произведениях (ранняя трилогия Л.Н. Толстого, «Лето Господне» и «Богомолье» И.С. Шмелева). Но чаще судьба, жизненные позиции, переживания героя, ставшего рассказчиком, заметно отличаются от того, что присуще автору («Робинзон Крузо» Д. Дефо, «Моя жизнь» А.П. Чехова). При этом в ряде произведений (эпистолярная, мемуарная, сказовая формы) повествующие высказываются в манере, которая не тождественна авторской и порой с ней расходится весьма резко.
Функции эпического рода:
Обрамляющая ситуация рассказывания. Своего рода зачин - например трилогия Чехова О любви, Повести Белкина.
Объяснения повода и знания о том, о чем рассказывается. Когда автор хочет спрятаться за спину рассказчика, как Пушкин спрятался за спину Белкина.
Рассказчик в отличии повествователя выступает как образ, и даже как характер. Белкин. Рассказчик ближе к персонажам, повествователь - к автору
Художественные средства эпоса:
Описательное начало в эпосе призвано фиксировать пространство и обитателей этого пространство. Отсюда вытекает понятие пластичности. Пластичность - способность автора рисовать словесные портреты, интерьеры, пейзажи, давать характеристики своим героям. Толстой, например, считается художником пластического толка. В то время как Достоевский никак не может быть причислен к художникам-пластикам, он динамичен.
Художественная емкость образа в эпосе - всегда результат взаиморасположения деталей в образе. Наташа Ростова: большеротость, худенькие плечики, ключицы. Комод - Собакевич, Коробочкин - перины.
Детали - предметные подробности быта, портрета, пейзажа (дуб из войны и мира, черное солнце из Шолохова тихий Дон - образ предельного трагизма), а также жесты, действия, речи (Друг мой, маменька).
Функции художественных деталей
Деталь может быть:
Уточняющей
Обнажающей и проясняющей смысл
Деталь может стать и лейтмотивом и фокусом.
Вздернутость губки у Наташи - деталь лейтмотивная (Война и мир). Деталь Черное солнце - деталь -смысловой фокус, приобретает символическое значение.
В эпосе встречается повествование в узком смысле - фиксирует динамику событий, то есть сюжетно-фабульную основу. Эпос - очень поместительный мир, умещает в себя и проблемы, и идеи, и человека говорящего, всё общеинтересное в жизни человека. Изначально эпическая форма, которую описал Аристотель, эпос был нацелен на то, чтобы явить событийность внешнего мира. В более поздней и новейшей литературе формируется событийность внутреннего мира, когда психология становится предметом изображения - это Фолкнер, Пруст, Камю, Достоевский.
В эпосе выделяется не только образ повествователя, но и образ автора, традиционно архаически это речевой образ. Организующая роль автора, его отношение к изображаемому миру исторически может меняться и моделироваться:
Как невозмутимо любопытствующий естествоиспытатель (Гончаров - Обломов, Обрыв)
Может выступать как соглядатай и судья (для своих героев) (Толстой, Анна Каренина).
Достоевский - фантастический стенограф, человек не художественно обрабатывающий, а стенографирующий событиями. Нанял даже стенографистку.
Чехов - спутник наблюдателя. Через эмоциональную заинтересованность доказано.
В литературе 20-ого века феномен самоустранения автора. Когда произведения - экран памяти (Джойс), например. Когда автор начинает стилизовать под уже устоявшийся этикет (Манн «Иосиф и его братья»)
Повествование и образ повествователя
Начнем с анализа эпической речи как более сложной. В ней отчетливо выделяются две речевые стихии: речь героев и повествование. (Повествованием в литературоведении принято называть то, что остается от текста эпического произведения, если из него убрать прямую речь героев.) Если речи героев в школьном литературоведении уделяется некоторое внимание (хотя далеко не всегда анализ бывает грамотным и плодотворным), то на речь повествователя, как правило, внимания не обращается, и напрасно, потому что это существеннейшая сторона речевой структуры эпического произведения. Допускаю даже, что большинство читателей привыкли к несколько иной терминологии в этом вопросе: обычно в школьном изучении литературы говорят о речи персонажей и речи автора. Ошибочность такой терминологии сразу становится ясной, если взять произведение с ярко выраженной повествовательной манерой. Вот, например: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! <…> сизые с морозом! <…> Взгляните, ради бога, на них, – особенно если он станет с кем-нибудь говорить <…> объядение! Господи боже мой! <…> отчего же у меня нет такой бекеши!» Это начало «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», но неужели это говорит автор, то есть Николай Васильевич Гоголь? И неужели это собственный голос великого писателя мы слышим, когда читаем: «Иван Иванович несколько боязливого характера, у Ивана Никифоровича, напротив того , шаровары в таких широких складках, что <…> в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением» (курсив мой. – А.Е .)? Очевидно, что перед нами не автор, не авторская речь, а какая-то речевая маска, субъект повествования, никак не отождествляющийся с автором – повествователь. Повествователь – это особый художественный образ, точно так же придуманный писателем, как и все остальные образы. Как всякий образ, он представляет собой некоторую художественную условность, принадлежность вторичной, художественной реальности. Именно поэтому и недопустимо отождествление повествователя с автором даже в тех случаях, когда они очень близки: автор – реальный живой человек, а повествователь – созданный им образ. Другое дело, что в некоторых случаях повествователь может выражать авторские мысли, эмоции, симпатии и антипатии, давать оценки, совпадающие с авторскими и т. п. Но так бывает далеко не всегда, и в каждом конкретном случае нужны доказательства близости автора и повествователя; из этого ни в коем случае нельзя исходить как из чего-то само собой разумеющегося.
Образ повествователя – особый образ в структуре произведения. Основное, а зачастую и единственное средство создания этого образа – присущая ему речевая манера, за которой просматривается определенный характер, способ мышления, мировоззрение и т. п. Что мы, например, знаем о повествователе в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»? Кажется, очень немногое: ведь нам неизвестны его возраст, профессия, социальное положение, внешний облик; он не совершает на протяжении повести ни одного поступка… И все-таки характер перед нами как живой, и это только благодаря чрезвычайно выразительной манере речи, за которой стоит определенная манера мышления. В течение почти всей повести повествователь представляется нам наивным, простодушным провинциальным чудаком, круг интересов которого не выходит за пределы уездного мирка. Но последняя фраза повествователя – «Скучно на этом свете, господа!» – меняет наше представление о нем на прямо противоположное: это горькое замечание заставляет нас предположить, что первоначальные наивность и прекраснодушие были лишь маской умного, ироничного, философски настроенного человека, что это была своего рода игра, предложенная читателю автором, специфический прием, который позволил глубже высветить нелепость и несообразности, «скуку» миргородской, а шире – человеческой жизни. Как мы видим, образ оказался сложным, двуслойным и очень интересным, а ведь создан он был при помощи исключительно речевых средств.
В большинстве случаев даже в большом по объему произведении выдерживается одна повествовательная манера, но это не обязательно должно быть так, и с возможностью незаметного, не заявленного изменения повествовательной манеры по ходу произведения следует всегда считаться. (Заявленная смена повествователей, как, например, в «Герое нашего времени», не представляет такой сложности для анализа.) Хитрость здесь в том, что повествователь вроде бы один и тот же, а на самом деле в разных фрагментах текста он разный по своей речевой манере. Например, в «Мертвых душах» Гоголя основная повествовательная стихия аналогична повествованию в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – маска наивности и простодушия скрывает иронию и лукавство, которые иногда прорываются явно в сатирических авторских отступлениях. Но в патетических авторских отступлениях («Счастлив путник…», «Не так ли и ты, Русь…» и др.) повествователь уже не тот – это писатель, трибун, пророк, проповедник, философ – словом, образ, близкий, почти тождественный личности самого Гоголя. Аналогичная, но еще более сложная и тонкая структура повествования присутствует в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». В тех случаях, когда рассказывается о московских пройдохах из Варьете или Массолита, о похождениях шайки Воланда в Москве, повествователь надевает речевую маску московского обывателя, мыслит и говорит в его тоне и духе. В рассказе о Мастере и Маргарите он романтичен и восторжен. В повествовании о «князе тьмы» и в ряде авторских отступлений («Но нет, никаких Караибских морей нет на свете…», «О боги, боги мои, как грустна вечерняя земля!..» и др.) предстает умудренным опытом философом, чье сердце отравлено горечью. В «евангельских» главах повествователь – строгий и точный историк. Такая сложная повествовательная структура соответствует сложности проблематики и идейного мира «Мастера и Маргариты», сложной и в то же время единой личности автора, и понятно, что, не разобравшись в ней, невозможно ни адекватно воспринять особенности художественной формы романа, ни «пробиться» к его непростому содержанию.
Существует несколько форм и типов повествования. Две основные повествовательные формы – это повествование от первого и от третьего лица. При этом следует учитывать, что каждая форма может применяться писателями в самых различных целях, но в общем виде можно сказать, что повествование от первого лица усиливает иллюзию достоверности рассказываемого и зачастую акцентирует внимание на образе повествователя; при этом повествовании автор почти всегда «прячется», и его нетождественность повествователю выступает наиболее отчетливо. Повествование же от третьего лица дает автору большую свободу в ведении рассказа, поскольку не связано ни с какими ограничениями; это как бы эстетически нейтральная сама по себе форма, которая может быть применена в разных целях. Разновидностью повествования от первого лица является имитация в художественном произведении дневников (журнал Печорина), писем («Бедные люди» Достоевского) или иных документов.
Особой формой повествования является так называемая несобственно-прямая речь. Это повествование от лица нейтрального, как правило, повествователя, но выдержанное полностью или отчасти в речевой манере героя, не являясь в то же время его прямой речью. Писатели новейшего времени особенно часто прибегают к этой форме повествования, желая воссоздать внутренний мир героя, его внутреннюю речь, через которую просматривается определенная манера мышления. Эта форма повествования была излюбленным приемом Достоевского, Чехова, Л. Андреева, многих других писателей. Приведем в качестве примера отрывок несобственно-прямой внутренней речи из романа «Преступление и наказание»: «И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще несколько человек <…> Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас. Всего ужаснее было подумать, что он действительно чуть не погиб, чуть не погубил себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать. Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего, кроме этого бреда , никаких фактов, кроме психологии, которая о двух концах , ничего положительного. Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более являться, не должны, не должны!), то… то что же могут с ним сделать? Чем же могут его обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал».
В повествовательной речи здесь возникают слова, характерные для героя, а не повествователя (частично они выделены курсивом самим Достоевским), имитируются структурные речевые особенности внутреннего монолога: двойной ход мыслей (обозначенный скобками), отрывочность, паузы, риторические вопросы – все это свойственно речевой манере Раскольникова. Наконец, фраза в скобках – это уже почти прямая речь, и образ повествователя в ней уже почти «растаял», но только почти – это все же не речь героя, а имитация его речевой манеры повествователем. Форма несобственно-прямой речи разнообразит повествование, приближает читателя к герою, создает психологическую насыщенность и напряженность.
Разделяют персонифицированных и неперсонифицированных повествователей. В первом случае повествователь – одно из действующих лиц произведения, часто он имеет все или некоторые атрибуты литературного персонажа: имя, возраст, наружность; так или иначе участвует в действии. Во втором случае повествователь есть фигура максимально условная, он представляет собой субъект повествования и внеположен изображенному в произведении миру. Если повествователь персонифицирован, то он может быть либо главным героем произведения (Печорин в последних трех частях «Героя нашего времени»), либо второстепенным (Максим Максимыч в «Бэле»), либо эпизодическим, практически не принимающим участия в действии («публикатор» дневника Печорина в «Максиме Максимыче»). Последний тип часто называют повествователем-на-блюдателем, иногда этот тип повествования чрезвычайно похож на повествование от третьего лица (например, в романе Достоевского «Братья Карамазовы»)
2. Определите, является ли речевая характеристика персонажей существенной для Максима Максимыча («Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова), Платона Каратаева («Война и мир» Л.Н. Толстого) и Громова («Палата № 6» А.П. Чехова). Если
а) нет, то почему,
б) да, то в чем это выражается и какие черты характера героев она выявляет?
3. Проанализируйте характер повествования и образ повествователя в «Пиковой даме» А.С. Пушкина, «Левше» Н.С. Лескова и «Даме с собачкой» А.П. Чехова по следующей схеме:
а) повествование ведется от первого лица или от третьего,
б) повествователь персонифицирован или нет,
в) создается ли в произведении особый речевой образ повествователя, если да, то в чем это выражается,
г) если нет, то почему,
4. Определите характер речевых доминант в «Пире во время чумы» А.С. Пушкина, «Мцыри» М.Ю. Лермонтова, «Бесах» Ф.М. Достоевского по следующей схеме:
а) монологизм или разноречие,
б) если разноречие, то какого типа,
в) номинативность или риторичность.
Итоговое задание
Проанализируйте организацию художественной речи двух-трех из следующих произведений (по выбору):
A.С. Пушкин. Борис Годунов, Капитанская дочка,
М.Ю. Лермонтов. Демон.
Ф.М. Достоевский. Игрок,
Л.Н. Толстой. Хаджи-Мурат,
М.А. Булгаков. Собачье сердце,
B.М. Шукшин. До третьих петухов.
Поскольку понятия «повествование» и «точка зрения» допускают многочисленные толкования, трудны для начинающего писателя, полезно напомнить их определения из курса литературоведения.
Повествование - это совокупность тех высказываний речевых субъектов ― т.е. повествователя, рассказчика, ― которые осуществляют функции «посредничества» между изображённым миром и адресатом ― т.е. читателем ― всего произведения как единого художественного высказывания.
Повествование , наряду с описанием и рассуждением (в русском литературоведении место «рассуждения» в этой триаде, как правило, занимает характеристика ), относится к одной из трёх традиционно выделяемым композиционно-речевым формам . В современном литературоведении повествование понимается как ведение речи вообще и как рассказ (сообщение ) об однократных действиях и событиях , происходящих в литературном произведении.
Повествователь - тот, кто сообщает читателю о событиях и поступках персонажей, фиксирует ход времени, изображает облик действующих лиц и обстановку действия, анализирует внутреннее состояние героя и мотивы его поведения, характеризует его человеческий тип (душевный склад, темперамент, отношение к нравственным нормам и т. п.), не будучи при этом ни участником событий, ни объектом изображения для кого-либо из персонажей. Специфика повествователя одновременно - во всеобъемлющем кругозоре (его границы совпадают с границами изображённого мира) и адресованности его речи в первую очередь читателю, т. е. направленности её как раз за пределы изображённого мира. Иначе говоря, эта специфика определена положением «на границе» вымышленной действительности.
Повествователь - не лицо, а функция . Или, как говорил Томас Манн (в романе «Избранник»), это невесомый, бесплотный и вездесущий дух повествования. Но функция может быть прикреплена к персонажу (или дух может быть воплощен в нём) - при том условии, что персонаж в качестве повествователя будет совершенно не совпадать с ним же как с действующим лицом.
Такое положение можно видеть, например, в пушкинской «Капитанской дочке». В конце этого произведения первоначальные условия рассказывания, казалось бы, решительно изменяются: «Я не был свидетелем всему, о чём остаётся мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал». Невидимое присутствие - традиционная прерогатива именно повествователя, а не рассказчика.
В противоположность повествователю рассказчик находится не на границе вымышленного мира с действительностью автора и читателя, а целиком внутри изображённой реальности. Все основные моменты события самого рассказывания в этом случае становятся предметом изображения, фактами вымышленной действительности:
- обрамляющая ситуация рассказывания (в новеллистической традиции и ориентированной на неё прозе XIX-XX вв.);
- личность повествующего, который либо связан биографически с персонажами, о которых ведёт рассказ (литератор в «Униженных и оскорблённых», хроникёр в «Бесах» Достоевского ), либо во всяком случае имеет особый, отнюдь не всеобъемлющий, кругозор;
- специфическая речевая манера, прикреплённая к персонажу или изображаемая сама по себе («Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя , миниатюры раннего Чехова ).
Если повествователя внутри изображённого мира никто не видит и не предполагает возможности его существования, то рассказчик непременно входит в кругозор либо повествователя (Иван Великопольский в «Студенте» Чехова ), либо персонажей (Иван Васильевич в «После бала» Толстого ).
Рассказчик - субъект изображения , достаточно «объективированный» и связанный с определённой социально-культурной и языковой средой, с позиций которой (как происходит в повести «Выстрел» Пушкина ) он и изображает других персонажей. Повествователь, напротив, по своему кругозору близок автору-творцу . В то же время по сравнению с героями он носитель более нейтральной речевой стихии, общепринятых языковых и стилистических норм. Так, отличается, например, речь повествователя от рассказа Мармеладова в «Преступлении и наказании» Достоевского . Чем ближе герой автору, тем меньше речевых различий между героем и повествователем. Поэтому ведущие персонажи большой эпики, как правило, не бывают субъектами стилистически резко выделяемых рассказов (ср., например, рассказ князя Мышкина о Мари и рассказы генерала Иволгина или фельетон Келлера в «Идиоте» Достоевского ).
Система повествования в прозаическом произведении выполняет функцию организации читательского восприятия. Для писателя важно иметь в виду три уровня структуры читательского восприятия: предметный, психологический и аксиологический, каждый из которых следует рассматривать с помощью методики, известной как «учение о точке зрения». Именно точка зрения зачастую является основным способом организации повествования.
- Точка зрения. Выбор точки зрения автором
Как выразить авторский голос и найти правильную точку зрения для повествования о литературных персонажах? Этими вопросами задаются все писатели, садясь за новое произведение. От правильности ответа на эти вопросы зависит способность писателя осветить придуманную литературную историю так, чтобы она наилучшим образом заинтересовала читателя. В США существуют 6-недельные курсы (300 долларов), посвященные исключительно выбору точки зрения писателем.
В отличие о русского, в западном литературоведении распространено понятие не «повествователь», а «точка зрения » (англ.: point of view, POV) и, реже, «точка повествования » (англ.: point of narration, PON).
В неакадемических западных справочниках «точку зрения» определяют так: это тот, чьими глазами и чьими остальными чувствами читатель воспринимает происходящие в произведении действия и события. Другими словами, «точка зрения» определяет повествователя, рассказчика (рассказчика) и всё то, что читатель знает. Фактически, это повествователь (нарратор), но не совсем.
В более серьёзных словарях литературных терминов «точку зрения» определяют как отношение повествователя к повествованию, которое определяет художественный метод и характер персонажей в произведении.
Точка зрения может быть как внутренней , так и внешней . Внутренней точка зрения является в том случае, если повествователь оказывается одним из действующих лиц; в этом случае повествование ведётся от первого лица. Внешняя точка зрения представляет внешнюю позицию того, кто не принимает участие в действии; в этом случае повествование ведётся, как правило, от третьего лица.
Внутренняя точка зрения может быть также различной. Прежде всего, это повествование от лица главного героя; такое повествование претендует на автобиографичность. Но это может быть и повествование от лица незначительного персонажа, не героя. Этот способ повествования предоставляет огромные преимущества. Второстепенный персонаж в состоянии описать главного героя извне, но он может также сопровождать героя и рассказывать о его приключениях. Внешняя точка зрения, в прямом смысле слова, даёт простор всеведения . Высшее сознание, находящееся вне самой истории, рассматривает всех героев с одинаковой дистанции. Здесь повествователь подобен Богу. Он владеет прошлым, настоящим и будущим. Он знает тайные мысли и чувства всех своих персонажей. Ему никогда не приходится отчитываться перед читателем, откуда ему всё это известно. Главный недостаток позиции всеведения (или, как её иногда называют, олимпийской позиции) ― это невозможность как-то приблизиться к месту действия.
Эти очевидные недостатки преодолеваются во внешней точке зрения , ограничивающей олимпийские возможности повествователя. Ограничение достигается благодаря такому повествованию, где вся история показана с точки зрения одного-единственного персонажа. Такое ограничение позволяет рассказчику совместить почти все выгоды внутренней точки зрения и многие преимущества позиции всеведения.
Возможен и ещё один шаг в этом направлении: повествователь может отказаться от своих божественных возможностей и рассказывать только о том, что может видеть внешний свидетель событий. Такая подвижная точка зрения даёт возможность пользоваться различными точками зрения внутри одной книги или истории. Подвижная точка зрения даёт также возможность расширять и противопоставлять различные способы восприятия, а также приближать или удалять читателя от сцены.
В словаре поэтических терминов Лонгмана «точка зрения» - это физическая, умозрительная или личностная перспектива, которую автор сохраняет по отношению к описываемым событиям. Физическая точка зрения - это угол зрения, в том числе и временнóй, под которым рассматривается вся литературная история. Умозрительная точка зрения - это перспектива внутреннего сознания и эмоционального отношения, которое сохраняется между повествователем и самим рассказом. Если повествование ведётся от первого лица («я» или «мы»), говорящий является участником событий и обладает эмоциональными, субъективными возможностями заинтересованного свидетеля. Второе лицо («ты», «вы») позволяет сохранять дистанцию, а, следовательно, и бóльшую свободу и имеет вопрошающий, а иногда и обвинительный характер. Повествование от третьего лица предполагает различные возможности: 1) возможности позиции всеведения , когда рассказчик свободно разгуливает среди своих персонажей и проникает в их мысли, видит насквозь их поступки, делая это при помощи редакторского комментария или безлично (так писал свои великие романы Лев Толстой ); 2) возможности ограниченной точки зрения .
По Ю.М. Лотману , понятие «точки зрения» аналогично понятию ракурса в живописи и кино. Понятие «художественная точка зрения» раскрывается как отношение системы к своему субъекту («система» в данном случае может быть и лингвистической и других, более высоких уровней). Под «субъектом системы» (идеологической, стилевой и т. п.) Лотман подразумевает сознание, способное породить подобную структуру и, следовательно, реконструируемое при восприятии текста.
По В.М. Толмачову , «точка зрения» - одно из ключевых (развиваемых на Западе) понятий «новой критики». Точка зрения описывает «способ существования» (mode of existense) произведения как онтологического акта или самодостаточной структуры, автономной по отношению к действительности и личности писателя и служит инструментарием тщательного прочтения (close reading) прозаического текста.
Ж. Женетт считает: «То, что мы сейчас метафорически называем нарративной перспективой , - то есть второй способ регулирования информации, который проистекает из выбора (или не-выбора) некоторой ограничительной «точки зрения», - среди всех вопросов нарративной техники этот вопрос исследовался наиболее часто, начиная с конца ХIХ века, причём с несомненными критическими достижениями, к каковым можно причислить главы из книги Перси Лаббока, посвящённые Бальзаку, Флоберу, Толстому или Джеймсу, или главы из книги Жоржа Блена об «ограничениях поля» у Стендаля. Тем не менее, большинство теоретических работ по этому вопросу (которые в основном сводятся к разного рода классификациям), на мой взгляд, весьма досадным образом не различают то, что я здесь называю модальность и залог , то есть вопрос каков тот персонаж, чья точка зрения направляет нарративную перспективу ? и совершенно другой вопрос: кто повествователь ? или, говоря короче, не различаются вопросы кто видит ? и вопрос кто говорит ?»
Немец Станзель (Stanzel Franz K.) высказывался так. Для английского термина «point of view» немецкоязычное литературоведение не располагает точным соответствием, оно применяет поэтому попеременно [термины] «позиция» (Standpunkt), «направление взгляда» (Blickpunkt), «перспектива» или «повествовательный угол [зрения]» (Erza hlwinkel). <…> Хотя «point of view» точен как термин, в своём употреблении он отнюдь не однозначен . Прежде всего следует различать общее значение «установка» (Einstellung), «постановка вопроса» (Haltung zu einer Frage) и специальное значение «Позиция, с которой рассказывается история или с которой воспринимается событие истории героем повествования». Как проистекает из этой дефиниции специального значения, термином техники повествования «point of view» охватываются два аспекта, которые в теории повествования необходимо разделять: рассказывать, т. е. сообщать нечто словами читателю, и узнавать, воспринимать, знать то, что происходит в вымышленном пространстве. Кристин Моррисон, которая обратила внимание на то, что «point of view» Генри Джеймса и Перси Лаббока используется с такой двузначностью, различает поэтому «speaker of narrative words» [носитель слов повествования], это в нашей терминологии персонаж-повествователь, и «knower of the narrative story» [знающий рассказываемую историю], следовательно, персональный медиум или персонаж-отражатель (Reflektorfigur).
Я так подробно остановился на определениях «точки зрения» потому, что среди литературоведов, литературных критиков и редакторов ― и в России, и в мире ― сохраняется значительное разночтение этого термина, и начинающему писателю это нужно иметь в виду при общении, в первую очередь, с литературным редактором в издательстве.
Многие начинающие литераторы безосновательно считают проблему выбора «точки зрения» чисто литературоведческой, далёкой от реальной работы над произведением. Я, мол, сначала интуитивно напишу шедевр, бестселлер, а потом пусть эти заумные литературоведы и критики разбирают его по косточкам и анализируют с помощью своих мудрёных методик. Это дилетантское заблуждение. Именно овладение техникой письма в различных точках зрения считается одним из главных профессиональных навыков писателя. А нет этих навыков, нет техники письма ― все потуги творчества уйдут в песок.
Конечно, иные выдающиеся литераторы писали и пишут интуитивно, не особенно-то считаясь с правилами. Но это уже «вторая часть марлезонского балета», когда опыт первой части ― опыт изучения главных правил ― уже давно позади. Сначала выучи эти правила, потом берись блестяще их нарушать и снискивать за это у читателя вполне заслуженные лавры.
«Точка зрения» ― одно из опорных понятий современного учения о композиции. Неопытные писатели зачастую ошибочно понимают термин «точка зрения» в бытовом значении: дескать, у каждого автора и персонажа своя точка зрения на жизнь. Как термин литературоведения «точка зрения» впервые появилась в конце ХIХ века в эссе известного американского писателя Генри Джеймса об искусстве прозы. Строго научным этот термин сделал английский литературовед Перси Лаббок . «Точка зрения» ― сложное и объёмное понятие, выявляющее способы авторского присутствия в тексте . Фактически речь идёт о тщательном анализе монтажа текста и о попытках увидеть в этом монтаже свою логику и присутствие автора. Анализ смены точек зрения эффективен по отношению к тем литературным произведениям, где план выражения не равен плану содержания , то есть всё сказанное или представленное имеет вторые, третьи и т. д. смысловые пласты. Например, в стихотворении Лермонтова «Утёс» речь, разумеется, идёт не об утёсе и тучке. Там же, где планы выражения и содержания неразделимы или вовсе идентичны, анализ точек зрения не срабатывает. Например, в ювелирном искусстве или в абстрактной живописи.
«Точка зрения» имеет как минимум два спектра значений: во-первых, это пространственная локализация , то есть определение того места, откуда ведётся повествование. Если сравнить писателя с кинооператором, то можно сказать, что в данном случае нас будет интересовать, где находилась кинокамера: близко, далеко, сверху или снизу и так далее. Тот же самый фрагмент действительности будет выглядеть очень по-разному в зависимости от смены точки зрения. Второй спектр значений ― это так называемая субъектная локализация , то есть нас будет интересовать, чьим сознанием увидена сцена. Обобщая многочисленные наблюдения, Перси Лаббок выделял два основных типа повествования: панорамный (когда автор прямо проявляет своё сознание) и сценический (речь не идёт о драматургии, имеется в виду, что сознание автора «спрятано» в героях, автор открыто себя не проявляет). По мнению Лаббока и его последователей (Н.Фридман , К. Брукс и др.), сценический способ эстетически предпочтительнее, так как ничего не навязывает, а лишь показывает. Такая позиция, впрочем, может быть оспорена, поскольку классические «панорамные» тексты Льва Толстого , например, обладают колоссальным эстетическим потенциалом воздействия. Толстой , не называя прямо, точку зрения определял для себя так: «… цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету».
Понятно, писателю очень важно правильно выбрать точку зрения, повествователя. Этот выбор определит, чтó автор сможет рассказать и как он будет рассказывать свою литературную историю. Другими словами, от выбора повествователя, в значительное мере, зависит не только форма рассказа, структура и стиль произведения, но и его содержание. Например, совсем разные произведения получатся, если об одном и том же эпизоде боестолкновения расскажут четыре повествователя: командир участвующего в бою полка; санитарка, собирающая раненых на поле боя; пленный вражеский солдат; местная престарелая пастушка, которая случайно оказалась в гуще боя, ища на минном поле свою строптивую корову. Если же, стремясь увеличить количество боевых сцен в произведении, писатель примется изображать один и тот же бой попеременно с нескольких точек зрения, это обязательно раздражит читателя, потому что, во-первых, внимание последнего всё время должно переключаться и он начнёт путаться в повествователях, и, во-вторых, потому что рассказываемые эпизоды боя не могут точно совпасть во времени, и, например, когда у одного повествователя бой только начинается, у другого он может уже заканчиваться, а герой-артиллерист, убитый вражеским снайпером у одного повествователя, у другого ― может ещё здравствовать и даже собираться после боя улизнуть на свидание со своей возлюбленной из медсанбата.
Самый простой и очевидный для читателя способ чёткого переключения точек зрения ― это переходить к очередной точке зрения в начале главы.
Точкой зрения в произведении часто, но далеко не всегда, выбирают главного героя, в котором автор наиболее заинтересован. Но писатель всегда должен рассмотреть и другие варианты, в которых точку зрения представляет не главный герой. Если выбирать повествователя из числа персонажей, то лучший повествователь, конечно, тот, кому есть что выложить на стол. В случае если писатель в повествователи выбирает второстепенного персонажа, то личные цели последнего не должны превышать масштабы целей главного героя, но, тем не менее, герой-повествователь должен иметь какую-то собственную, пусть и скромную, сюжетную линию в литературной истории. Если же такого второстепенного героя сделать просто «камерой» для показа и рупором для рассказа читателю о том, что происходит в какой-то сцене, то это путь упущенных возможностей.
Особый случай, когда выбирается точка зрения антагониста. Здесь нужно работать очень осторожно, потому что антагонист в литературной истории зачастую лицо сравнительно постороннее, и уж верно не главное, но участвует в самых тяжёлых и критических сценах, в которых очень важно держать сюжетное напряжение (и интерес читателя) на высочайшем уровне.
Ликвидация одной из точек зрения в ходе развития сюжета ― например, убийство повествователя ― всегда не веселит читателя. Но если такая ликвидация чудесным образом сможет оживить литературную историю, то это оправданный ход.
Берясь за новую литературную историю, писателю полезно сначала взвесить ответы на следующие вопросы: сделать ли мне повествователем своего главного героя? Если нет, то кого? Что я получу от замены? Что могу потерять?
Вот дополнительные вопросы, требующие рассмотрения при выборе повествователя (точки зрения) в новом проекте:
- Кому из персонажей придётся хуже всех? (Мотив: тот, кто способен оказать самое сильное эмоциональное воздействие, тот обычно и может стать лучшим повествователем).
- Кто может присутствовать в кульминации? (Мотив: именно ваш повествователь должен присутствовать в кульминационной сцене, иначе автор обрекает читателя узнать о самом важном событии в литературной истории из вторых рук, а это плохо).
- Кто участвует в большинстве центральных сцен? (Мотив: автору так или иначе понадобится кто-то, кто будет присутствовать в большинстве ключевых сцен, так почему бы не повествователю).
- Кто в произведении будет проводить авторские идеи? Какие выводы автор собирается сделать? Кто в произведении лучше всех мог бы сделать авторские выводы?
У профессионального писателя должно быть так: не автор выбирает точку зрения, повествователя, а жанр и та конкретная литературная история, которую писатель хочет воплотить в своём произведении. То есть, писателю следует думать не о своих предпочтениях и навыках («Я люблю писать с точки зрения всеведущего повествователя, у меня эта форма лучше всего получается»), а определить: какой повествователь позволит рассказать литературную историю наилучшим образом. Пусть, например, писатель обожает творить с позиции всеведущего повествователя в третьем лице, но если, например, его новое произведение попадает в жанр мемуаров, то, вероятно, выигрышней будет писать его в традиционной для этого жанра форме ― «от я». То есть, всегда следует учитывать руководящие принципы жанра. Так, в жанре романа легко обнаруживаются традиционные точки зрения, имеющие половое разделение: одни романы написаны с точки зрения женщины, другие ― мужчины, третьи (гораздо реже) ― с обеих этих гендерных точек зрения. Многие обожают читать весьма редкие любовные романы, написанные с мужской точки зрения, ― неважно в первом или в третьем лице, ― а к таким же романам, написанным с точки зрения женщины, относятся с прохладцей. А если автор решил вдруг соригинальничать в выборе повествователя ― сломать жанровые стереотипы, я бы посоветовал такому новатору сто раз подумать, прежде пуститься во все тяжкие, рискуя встретить непонимание и редакторов, и читателей.
В западном литературоведение есть мнение, что визуально ориентированные писатели, как правило, предпочитают несколько точек зрения или пишут от первого лица. Они, якобы, способны «видеть» литературную историю «как плетение жизни несколькими персонажами». Однако кинестетически ориентированные писатели могут возразить: мол, «визуалисты» используют в литературной истории абсолютно тот же самый набор событий, только изображают их с точки зрения более активного первого лица. Если же автор не может или не умеет писать от первого лица, то и не выберет такую точку зрения, даже если восхищается написанными от первого лица произведениями, похожими на его проект по жанру, теме, стилю, манере или тону.
Итак, для правильного выбора повествователя в конкретном произведении автор, прежде всего, должен знать свои возможности как творца и свободно ориентироваться в законченной литературной истории. Другими словами, выбор точки зрения зависит, в первую очередь, от понимания сути литературной истории, которую он собирается рассказать, и от навыков и предпочтений самого писателя. Если задуманная история требует от автора выбора такого повествователя, которого он попросту «не потянет» или категорически «не любит», то лучше вовсе отказаться от проекта.
Сколько точек зрения может иметься в одном произведении? Одна и больше одной ― здесь общего для всех произведений правила нет. Устоявшая рекомендация такова: точек зрения должно быть минимальное число для того, чтобы писатель мог рассказать свою литературную историю. Если, например, главный герой не может одновременно находиться в разных местах, то для освещения такой литературной истории потребуется больше одной точки зрения. В зависимости от сложности сюжета и творческих задач писателя, точек зрения или повествователей может быть и три, и четыре, как, например, в «Герое нашего времени» Лермонтова . Лишние повествователи вредны тем, что при каждом новом повествующем лице читатель должен под него настраиваться, вносить в своё восприятие произведения корректировки, порой листать книгу в обратном направлении, что делает чтение более сложным, затруднительным и даже непонятным. Чем подготовленнее целевой читатель, тем больше точек зрения можно вводить; современные же Эллочки-людоедочки, случайно оказавшись за книгой, уж верно больше одного повествователя не осилят.
В грандиозных по масштабу эпических полотнах, таких как романы «Война и мир» Толстого , «Тихий Дон» Шолохова или фэнтези «Игра престолов» Дж.Мартина , замешано множество сюжетных линий, которые развиваются в разных временах и пространствах, и в которых участвуют обособленные группы героев ― десятки героев, среди которых многие относятся к категории главных. В такого рода многофокусных произведениях крайне затруднительно использовать одну точку зрения (Толстому это удаётся с помощью всеведущего повествователя, имеющего один голос, одно доминирующее над литературной историей сознание [авторское сознание]), и уж верно невозможно применить одного рассказчика из числа героев. В «Войне и мире» Толстого примерно 600 героев, а персонажная система включает четыре категории героев (главные, второстепенные, эпизодические, вводные лица), при этом значение низших категорий несравненно больше, чем в неэпопейном романе. Поэтому форма «от я» в романе-эпопее неприменима по определению. Читатели либо обожают, либо ненавидят такой подход к выстраиванию произведения (и такие романы-эпопеи). Проектируя эпическое литературное произведение, писатель, стремясь добиться бóльшей полноты картины, лучшей информированности, должен учитывать, что, добавляя в роман каждую новую точку зрения, неизбежно придётся чем-то пожертвовать (например, ожиданиями тех читателей, которые предпочитают вещи попроще, а в сложных по построению романах запутываются и бросают читать). И, напротив, не всем читателя нравится, когда автор (тот же Толстой ), открыто выступая через повествователя, агрессивно пытается навязать своё видение событий, происходящих в литературной истории.
И таким «всезнающим» авторам часто не удаётся навязать свою оценку. Так это случилось в отношении главной героини романа «Анна Каренина» Толстого . С жёстко фиксированной авторской точки зрения, которую в романе проводил всеведущий повествователь, Анна ― клятвопреступница, прелюбодейка, публичная шлюха, дурной пример в благородном семействе, вообще не мать, а читателю ― Анну до смерти жалко, читатель охотно самоубийцу прощает и даже оправдывает, считает её невинной жертвой несправедливого капиталистического общества, жертвой несчастных обстоятельств и всего на свете, только не преступницей. У Толстого Анна ходит в отрицательных героях, у массового читателя ― в положительных. Разве это не идейное поражение автора? У великого Толстого ― не сработала выбранная точка зрения! Значит, если за фокус этого романа принять измену супружескому долгу и неотвратимое за неё наказание («мысль семейная», по объяснению главной идеи романа самим Толстым ), авторская точка зрения изначально, в ходе планирования романа, была неправильно выбрана (нехватка технического мастерства по ходу написания самого романа у Толстого , естественно, исключается).
А теперь представим себе, что Толстой , держа в фокусе романа «мысль семейную», выбрал в повествователи мужа Анны ― обманутого Каренина. Теперь над мужем-рогоносцем смеются все ― и на службе, и в высшем обществе, чьим мнением он чрезвычайно дорожит; теперь ему «не светит» продвижение по службе, ибо в Империи не принято продвигать публично опозоренного чиновника, который даже с собственной женой справиться не в состоянии, скорее задвинут; но он продолжает любить и заботиться о нравственном и психическом состоянии своего единственного сына, к тому же «позднего ребёнка», а сын любит папу, и отнюдь не рвётся к маме. И вот этот всеми ранее уважаемый государственный деятель, а теперь позорный рогоносец, этот незаслуженно обиженный, несчастный мужчина, выставленный на всеобщее посмешище, он примется со своей колокольни повествовать о распутной жене, пляшущей на всех балах (в отсутствие, естественно, занятого работой мужа), о своей жёнушке, чьему братцу-бездельнику (и тоже, кстати, прелюбодею ― с этого эпизода и начинается роман) он помогал найти доходное место, станет такой Каренин, едва сдерживая гнев, рассказывать читателю о своих переживаниях оскорблённого мужчины, говорить о единственной своей женщине, которую он любил и всем обеспечил, но которая ради мимолётной бесперспективной связи со светским вертопрахом, безумным участником увечно опасных скачек, растоптала всю его с великими трудами построенную жизнь, и будет повествовать всё в таком же духе, ― разве читатель не проникнется состраданием к Каренину и не осудит его легкомысленную жену? Выбери Толстой такую точку зрения, он смог бы достичь художественной цели произведения ― осуждения читателем Анны, разрушительницы столь дорогой сердцу автора «мысли семейной». Но это был бы совсем другой роман…
Проблема правильности/неправильности выбора точек зрения ― это не вопрос выбора их количества, а вопрос поиска фокуса (в русском литературоведение фокус понимается как идея произведения ) в литературной истории и выбора наилучшей точки зрения для его освещения. Главный критерий правильности выбора точки зрения: если из поля зрения выпадает фокус литературной истории, то повествователь выбран неверно. Неправильный повествователь не способен наилучшим образом раскрыть идею произведения, он уводит внимание читателя в сторону от главного сюжета, разрушает логику построения драматического сюжета и т.п. Только не следует путать неправильно выбранного повествователя с «ненадёжным рассказчиком» ― правильно выбранным повествователем для решения особенных авторских задач.
Опытному писателю сама литературная история и персонажи подсказывают, с какой точки зрения им хотелось, чтобы их написали. А если начинающий писатель не может сразу выбрать точку зрения, никто не мешает ему поэкспериментировать: написать часть (одну-две главы) придуманной литературной истории в двух-трёх вариантах ― например, от первого лица, от всеведущего повествователя и от ненадёжного рассказчика. Экспериментировать с «голосом» ― очень интересное и полезное занятие. Известны случаи, когда известный писатель уже после выхода романа из печати, полностью переписывал его с другой точки зрения.
Какую бы точку зрения писатель ни выбрал, он должен использовать её последовательно на протяжении всего произведения, но если он захочет её изменить, то сделать это можно в конце сцены или главы, на рубеже глав, чтобы переход с одной точки зрения на другую был чётко структурно выделен и не вызвал путаницы в восприятии литературной истории читателем. Никакие оправдания автора на то, что, мол, внезапный переход от одной точки зрения на другую посреди никак не выделенного структурно текста сделано намеренно ― для пущего эффекта, не действуют. Действует другой результат ― каша, возникшая в голове читателя, которому теперь потребуется объяснять: эту сцену описал автор-повествователь, а следующую ― герой-повествователь, которому автор поручит продолжить рассказ… Если редкий читатель-интеллектуал сможет отследить невыделенные структурно авторские переходы с одной точки зрения на другую, то массовый читатель обязательно запутается и в раздражении бросит читать.
Повествование – понятие, которое мы применяем к эпическому произведении. (обычно прозаическому, если речь идет о стихотворном эпосе – скажем, о поэме, добавляют уточнение: «стихотворное повествование»).
Повествование в эпическом произведении – это речь автора или персонифицированного рассказчика, обычно это весь текст произведения за исключением прямой речи его героев.
Повествование изображает действия героев и происходящие с ними события, разворачивающиеся во времени; его составляют также описания обстоятельств действия (пейзажей, интерьеров, портреты героев), рассуждения, характеристика героев, «несобственно-прямая речь».
Повествование – главный способ изображения героев и событий в произведении.
Повествование , в отличие от описания, представляет собой изображение событий или явлений, совершающихся не одновременно, а следующих друг за другом или обусловливающих друг друга. Самый, по-видимому, краткий в мировой литературе образец повествования – знаменитый рассказ Цезаря: «Пришёл, увидел, победил». Он ярко и точно передаёт суть повествования – это рассказ о том, что произошло, случилось.
Повествование раскрывает тесно связанные между собой события, явления, действия как объективно происходившие в прошлом. Именно поэтому главное средство такого рассказа – сменяющие друг друга и называющие действия глаголы прошедшего времени совершенного вида. Предложения повествовательных контекстов не описывают действия, а повествуют о них, то есть передают самое событие, действие.
Повествование теснейшим образом связано с пространством и временем. Обозначение места, действия, название лиц и не лиц, производящих действия, и обозначение самих действий – это языковые средства, с помощью которых ведётся повествование.
Стилистические функции повествования разнообразны, связаны с индивидуальным стилем, жанром, предметом изображения. Повествование может быть более или менее объективированным, нейтральным, или, напротив, субъективным, пронизанным авторскими эмоциями.
- Основные формы повествования.
Вести повествование о героях и событиях произведения возможно двумя разными способами:
От первого лица От третьего лица
Эта часть композиционного анализа предполагает интерес к тому, как организовано рассказывание . Для понимания художественного текста важно учитывать, кто и как ведет рассказ. Прежде всего, повествование может быть формально организовано как монолог (речь одного), диалог (речь двоих) или полилог (речь многих). Например, лирическое стихотворение, как правило, монологично, а драма или современный роман тяготеют к диалогу и полилогу. Сложности начинаются там, где теряются ясные границы. Например, выдающийся русский лингвист В. В. Виноградов заметил, что в жанре сказа (вспомним, например, «Хозяйку медной горы» Бажова) речь любого героя деформируется, фактически сливаясь со стилистикой речи повествователя. Иными словами, все начинают говорить одинаково. Поэтому все диалоги органично вливаются в единый авторский монолог. Это отчетливый пример жанровой деформации повествования. Но возможны и другие проблемы, например, весьма актуальна проблема своего и чужого слова , когда чужие голоса вплетаются в монологическую речь повествователя. В наиболее простой форме это приводит к приему так называемой несобственно-авторской речи. Например, в «Метели» А. С. Пушкина мы читаем: «Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию (курсив А. С. Пушкина – А. Н.), как говорили тамошние барышни». Слова «с интересной бледностию» Пушкин не случайно выделяет курсивом. Ни лексически, ни грамматически для Пушкина они невозможны. Это речь провинциальных барышень, вызывающая мягкую иронию автора. Но вставлено это выражение в контекст речи повествователя. Этот пример «нарушения» монолога достаточно прост, современная литература знает куда более сложные ситуации. Однако принцип будет тем же самым: чужое слово, не совпадающее с авторским, оказывается внутри авторской речи. Разобраться в этих тонкостях порой не так просто, но делать это необходимо, потому что в противном случае мы будем приписывать повествователю суждения, с которыми он себя никак не ассоциирует, порой скрыто полемизирует.
Если прибавить к этому еще и тот факт, что современная литература и вовсе открыта другим текстам, порой один автор открыто строит новый текст из фрагментов уже созданных, то станет ясно, что проблема монологичности или диалогичности текста отнюдь не столь очевидна, как это может показаться на первый взгляд.
В русской традиции наиболее актуальным признается вопрос о том, кто является повествователем и насколько он близок или далек реальному автору. Например, ведется ли повествование от Я и кто скрывается за этим Я . За основу берутся отношения между повествователем и реальным автором. При этом обычно выделяются четыре основных варианта с многочисленными промежуточными формами.
Первый вариант – нейтральный повествователь (его еще называют собственно повествователь, а такую форму часто не очень точно называют повествование от третьего лица. Термин не очень хороший, потому что никакого третьего лица здесь нет, но он прижился, и нет смысла от него отказываться). Речь идет о тех произведениях, где рассказчик никак не обозначен: у него нет имени, он не принимает участия в описываемых событиях. Примеров такой организации повествования огромное множество: от поэм Гомера до романов Л. Н. Толстого и многих современных повестей и рассказов.
Второй вариант – автор-повествователь. Повествование ведется от первого лица (такое повествование называют Я-форма ), повествователь либо никак не назван, но подразумевается его близость реальному автору, либо он носит то же имя, что и реальный автор. Автор-повествователь не принимает участия в описываемых событиях, он лишь рассказывает о них и комментирует. Такая организация использована, например, М. Ю. Лермонтовым в повести «Максим Максимыч» и в ряде других фрагментов «Героя нашего времени».
Третий вариант – герой-повествователь. Очень часто используемая форма, когда о событиях рассказывает их непосредственный участник. Герой, как правило, имеет имя и подчеркнуто дистанцирован от автора. Так построены «печоринские» главы «Героя нашего времени» («Тамань», «Княжна Мери», «Фаталист»), в «Бэле» право повествования переходит от автора-повествователя к герою (напомним, что вся история рассказана Максимом Максимовичем). Смена повествователей нужна Лермонтову для создания объемного портрета главного героя: ведь каждый видит Печорина по-своему, оценки не совпадают. С героем-повествователем мы сталкиваемся в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина (почти все рассказано Гриневым). Словом, герой-повествователь весьма популярен в литературе новейшего времени.
Четвертый вариант – автор-персонаж. Этот вариант очень популярен в литературе и весьма коварен для читателя. В русской литературе он со всей отчетливостью проявился уже в «Житии протопопа Аввакума», а литература ХIХ и особенно ХХ веков использует этот вариант очень часто. Автор-персонаж носит то же имя, что и реальный автор, как правило, близок ему биографически и при этом является героем описываемых событий. У читателя возникает естественное желание «поверить» тексту, поставить знак равенства между автором-персонажем и реальным автором. Но в том-то и коварство данной формы, что никакого знака равенства ставить нельзя. Между автором-персонажем и реальным автором всегда есть разница, порой колоссальная. Схожесть имен и близость биографий сами по себе ничего не значат: все события вполне могут быть вымышленными, а суждения автора-персонажа вовсе не обязаны совпадать с мнением реального автора. Создавая автора-персонажа, писатель в какой-то степени играет и с читателем, и с самим собой, об этом необходимо помнить.
- Повествование «от первого лица»: особенности организации, краткая история, художественные возможности.
Повествование от первого лица может представить картину мира, словно бы «пропущенную сквозь призму взгляда» человека, чувства, эмоции, литературные предпочтения, а иной раз и биография которого воссоздаются в тексте.
Представим себе, как отразится ситуация «девочка читает книгу» в различных типах повествования:
Б.Л.Пастернак. «Детство Люверс»
…На этот раз это был Лермонтов. Женя мяла книжку, сложив ее переплетом внутрь. В комнатах она, сделай это Сережа, сама бы восстала на «безобразную привычку». Другое дело – на дворе.
Прохор поставил мороженицу наземь и пошел назад в дом. Когда он отворил дверь в спицынские сени, оттуда повалил клубящийся дьявольский лай голеньких генеральских собачек. Дверь захлопнулась с коротким звонком.
Между тем Терек, прыгая, как львица, с косматой гривой на спине, продолжал реветь, как ему надлежало, и Женю стало брать сомнение только насчет того, точно ли на спине, не на хребте ли все это совершается. Справиться с книгой было лень, и золотые облака из южных стран, издалека, едва успев проводить его на север, уже встречали у порога генеральской кухни с ведром и мочалкой в руке.
Денщик поставил ведро, нагнулся и, разобрав мороженицу, принялся ее мыть. Августовское солнце, прорвав древесную листву, засело в крестце у солдата. Оно внедрилось, красное, в жухлое мундирное сукно и, как скипидаром, жадно его собой пропитало.
Двор был широкий, с замысловатыми закоулками, мудреный и тяжелый. Мощеный в середке, он давно не перемащивался, и булыжник густо порос плоской кудрявой травкой, издававшей в послеобеденные часы кислый лекарственный запах, какой бывает в зной возле больниц. Одним краешком, между дворницкой и каретником, двор примыкал к чужому саду.
Сюда-то, за дрова, и направилась Женя. Она подперла лестницу снизу плоскою полешкой, чтобы не сползла, утрясла ее на ходивших дровах и села на среднюю перекладину неудобно и интересно, как в дворовой игре. Потом поднялась и, взобравшись повыше, заложила книжку на верхний разоренный рядок, готовясь взяться за»Демона»; потом, найдя, что раньше лучше было сидеть, спустилась опять и забыла книжку на дровах и про нее не вспомнила, потому что теперь только заметила она по ту сторону сада то, чего не предполагала раньше за ним, и стала, разинув рот, как очарованная…
М.И.Цветаева. «Мой Пушкин»
…Толстого Пушкина я читаю в шкафу, носом в книгу и в полку, почти в темноте и почти вплоть и немножко даже удушенная его весом приходящимся прямо в горло, и почти ослепленная близостью мелких букв. Пушкина читаю прямо в грудь и прямо в мозг.
Мой первый Пушкин - Цыганы. Таких имен я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и еще - Старик. Я стариков знала только одного - сухорукого Осипа в тарусской богадельне, у которого рука отсохла - потому что убил брата огурцом. Потому что мой дедушка, А. Д. Мейн - не старик, потому что старики чужие и живут на улице.
Живых цыган я не видела никогда, зато отродясь слышала про цыганку, мою кормилицу, так любившую золото, что когда ей подарили серьги и она поняла,что они не золотые, а позолоченные, она вырвала их из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет.
Но вот совсем новое слово - любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь - любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это любовь. Я думала - у всех так, всегда- так. Оказывается - только у цыган. Алеко влюблен в Земфиру.
А я влюблена - в Цыган: в Алеко, и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми все это рассказано. И не могу сказать об этом ни словом: взрослым - потому что
краденое, детям - потому что я их презираю, а главное - потому что тайна моя - с красной комнатой, моя - с синим томом, моя - с грудной ямкой…»
Приведенные фрагменты ярко иллюстрируют, в чем особенности той и другой формы ведения повествования: когда рассказ ведется «от третьего лица», он более объективен, что называется, эпически спокоен; рассказ же от первого лица более субъективен, лиричен, эмоционален; рассказчик в нем – и создатель «картины мира» в тексте, и действующее лицо, и тот, кто формирует оценки и выводы
- Повествование «от третьего лица»: его специфика и художественные возможности.
Повествование «от третьего лица» - самая распространенная форма повествования, она же – самая древняя, поскольку в далекие времена, когда только возникало искусство слова – сказки, легенды, предания – автор как конкретная личность еще не осознавал себя, повествование велось как бы с обобщенной точки зрения «человеческой правды», всего рода человеческого…
Структура повествования прозаического текста, повествуемого «от третьего лица», отражает такие его свойства, как диалогичность и множественность точек зрения и «голосов», в нем представленных. «Точка зрения» и «голос» - не синонимы: «Решающее различие между "точкой зрения" и повествовательным голосом в следующем: точка зрения является "физическим местом", идеологической ситуацией или практической жизненной ориентацией, с которой связаны описываемые события. Голос, напротив, относится к речи или другим явным средствам, через которые персонажи и события представляются аудитории. Например, говорить о «голосе» персонажа уместно тогда, когда автор прибегает к форме сказа, имитируя речь героя, непохожую на авторскую.
Когда мы говорим об «авторе», то обычно представляется повествование «от третьего лица», которое ведется подчеркнуто объективно, как бы с точки зрения «всевидящего автора», его собственная биография, личность не ощутимы в таком повествовании;
Понятия «повествователь» и «рассказчик» скорее относятся к т.н. «персонифицированному» автору (то есть такому, личность которого мы можем себе представить). Это может быть уместно по отношению к сказу (например, к произведению Н.С.Лескова «Сказ о тульском косом Левше и стальной блохе») или произведению, в котором позиция повествователя подчеркнуто индивидуальна, лирична (см., например, рассказы И.А.Бунина «Холодная осень», «В одной знакомой улице», А.П.Чехова «Скучная история» и т.п.).
- Понятие «точка зрения» и ее значение для организации повествования.
Филологический анализ текста невозможен без рассмотрения композиционно-речевой системы произведения и, соответственно, структуры его повествования. Понятие «структура повествования» связано с такими категориями текста, как повествовательная точка зрения, субъект речи, тип повествования. Повествование может вестись с разных точек зрения, причем в прозе XIX - XX вв. все возрастающую роль в художественном тексте играет точка зрения персонажа. Часто в произведении описание строится как бы «увиденным глазами» героя, с его пространственно-временной позиции; см., например:
Путь Николки был длинен. В лавчонках и магазинах весело светилось, но не во всех: некоторые уже ослепли... Мимо Николки прыгнул назад четырехэтажный дом тремя подъездами; и во всех трех лупили двери поминутно... (М. Булгаков. Белая гвардия).
Авторское повествование может быть двойственно в зависимости от того, с чьей точкой зрения оно соотнесено - с точкой зрения автора или с точкой зрения персонажа... Если в повествовании выражена точка зрения автора, оно остается полностью одноплановым и объективным. Однако повествование, объективное по форме, может быть субъективным по существу, передавая точку зрения персонажа. От того, насколько затронуто субъективностью авторское повествование, зависит и все построение произведения, и соотношение с другими типами повествования, и образ автора.
Установка на передачу субъектно-речевого плана героя, его точки зрения приводит к субъективизации авторского повествования, которая может проявляться в разной степени. В тексте прозаического произведения в результате могут быть представлены три типа контекстов:
2) контексты, включающие разные формы речи персонажей,
«Еще утром сегодня она была в восторге, что все так хорошо устроилось, во время же венчания и теперь, в вагоне чувствовала себя виноватой, обманутой. Вот она вышла за богатого, а денег у нее все-таки не было, венчальное платье шили в долг, и когда сегодня ее провожали отец и братья, она по их лицам видела, что у них не было ни копейки. Будут ли они сегодня ужинать? А завтра?» (А.П. Чехов. «Анна на шее»).
Мы видим, как в авторское повествование о героине рассказа словно «врываются» ее собственные размышления о жизни, о неудачном браке без любви, о судьбе оставленных отца и брата… Героиня по-прежнему представлена в третьем лице («вот она вышла замуж…»), но читатель ясно понимает, что в данном случае повествование как бы «раздваивается», включает в себя элементы сознания героя.
- Автор (повествователь) и читатель в структуре повествования.
Учет фактора адресата прежде всего проявляется во включен в текст обращений к нему. Эти обращения занимают, как правило, достаточно устойчивую позицию: они открывают текст, затем повторяются чаще в начале глав, могут использоваться и в финале. Обращения обычно связаны с переходом от одной темы к другой. Они мотивируются стремлением автора выразить свои интенции, подчеркнуть цель повествования, определить особенности изложения или акцентировать ту или иную мысль, см., например: Извините меня, строгая моя читательница, если я так скоро перебегаю от одного впечатления к другому, переношу вас так быстро от одного портрета к другому портрету (В.А. Соллогуб); 3а мной, читатель Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?.. (М. Булгаков).
Обращения к читателю особенно широко распространены русской прозе конца XVIII - первой половины XIX в., см., например, произведения Н.М. Карамзина, А. Бестужева-Марлинского, М. Погодина, В. Соллогуба и др., при этом регулярно используются устойчивые формулы адресации (читатель, любезный читатель, почтенный читатель и др.). Эти формулы сочетаются с типизированными способами прогнозирования возможной реакции читателя (читатель догадался, читатель вообразит читатель, наверное, думает (полагает) и т.п.), также широк представленными в повествовании этого периода.
Обращения к адресатам дополняются в тексте обращениями героям повествования как воображаемым собеседникам, а также обращениями к описываемым реалиям, времени или месту действия, см., например: Бабушка, бабушка! Виноватый перед тобою я пытаюсь воскресить тебя в памяти, рассказать о тебе людям (В. Астафьев. Последний поклон).
Употребление таких обращений - знак лирической экспрессии, «знак внутренней причастности, близости автора к предмету речи, один из способов его познания». Использование обращений к предмету речи (и к самому себе) может сближать прозаический текст с поэтическим: так же как в лирике, употребление обращений этого типа приводит к тому, что «далекий план сменяется ближним».
Поддержание контакта с адресатом (читателем), связанное моделированием в художественном тексте аналога условий речевой коммуникации, может осуществляться также посредством использования вопросительных и побудительных предложений см., например: Видали ль вы восход солнца из-за синего моря (А. Бестужев-Марлинский. Замок Нейгаузен); Ах, живите же, люди, живите, как можно дольше, не обрывайте легким выходом трудную жизнь... поверьте, все ваше лучшее оправдается (М. Пришвин. Кащеева цепь). Особенно частотны в текстах императивы: представьте себе, вообразите...
Обращения, формы второго лица, вопросительные и побудительные конструкции, формулы прогнозирования читательской реакции составляют первую внутритекстовую группу средств, выделяющих адресата текста, который, как правило, носит достаточно конкретный характер. Читатель может и непосредственно включаться в повествование, изображаться «как комментатор поведения персонажа», «как собеседник повествователя». Его точка зрения и речь до некоторой степени направляют изложение событий: Чем же все кончилось? - спросит читатель. - А вот чем... (И.Тургенев. Постоялый двор).
Основные выводы
Повествование составляет основу художественного космоса произведения. Интонация повествования, его темп, ритм, и главное – особенности его субъектной организации определяют особенности произведения как органического целого.
Итак, анализ структуры повествования прозаического текста предполагает:
1) определение типа повествования;
2) выявление в тексте субъектно-речевых планов повествователя и героя (персонажей);
3) выделение точек зрения, организующих повествование;
4) установление способов их передачи;
5) описание соотношения субъектных планов повествователя и героя (персонажей) и рассмотрение их роли в композиции целого.
