6. Все мы сделались - как нечистый, и вся праведность наша - как запачканная одежда; и все мы поблекли, как лист, и беззакония наши, как ветер, уносят нас. 7. И нет призывающего имя Твое, который положил бы крепко держаться за Тебя; поэтому Ты сокрыл от нас лице Твое и оставил

22. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло; 23. если же око твое будет худо, то всё тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? Толкование этого места у древних церковных писателей отличалось

6. Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое. 7. Ныне уразумели они, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть, 8. ибо слова, которые Ты дал Мне, Я передал им, и они приняли, и уразумели истинно, что Я исшел от Тебя, и

10. И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них. Заметив, что не только апостолы, но и все - у Него общее с Отцом, Христос как побуждение к особой молитве за них выставляет на вид то обстоятельство, что Он уже прославился в них. Конечно, Он говорит о будущей деятельности

«Смерть, где твое жало?» Но это, конечно, не значит, что люди смирились со смертью. Да это, наверное, и невозможно. И в пророческих книгах речь то и дело заходит о чудесном времени, когда… «не будет более малолетнего и старца, который не достигал бы полноты дней своих; ибо

Слово 3: на «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое» (Мф. 6:9–10) Закон, «сень имый грядущих благ» (Евр. 10:1), и некиими прообразовательными гаданиями провозвещающий истину, когда во святилище вводит священника для принесения молитвы Богу, сперва очистительными некими

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ

Незавершенный рассказ философа и филолога-классика А. Ф. Лосева, начинающийся словами «Мне было пять лет», написан судя по всему в сороковые, военные годы, и тем не менее в нем чувствуется продолжение основных тем лосевской прозы начала тридцатых, особенно очевидны параллели с созданным в 1932 году в лагере на Беломорско-Балтийском канале рассказом «Театрал». Там на фоне гротескных, подчас эпатирующих своей натуралистичностью видений косноязычно ораторствовал некий мещанин в кепке, почувствовавший себя агитатором, проповедником, пророком новой религии. Чем не прообраз появляющегося во фрагменте прозы сороковых годов некоего, провинциального вида, глупого и злого мещанина Епишки, витийствующего перед толпой, готовой увидеть в нем и своего вождя, и нового чудотворца, и самого Бога, самого Спасителя?
И все же публикуемый текст - не простое продолжение старой темы: есть в нем нечто принципиально новое. Хотя и прежде герои лосевской прозы совершали невероятные поступки, но все их действия были словно запрограммированы, всегда была внешняя, существующая вовне причина, постепенно порабощающая их слабое человеческое «я» и толкающая то на преступление, то к безумию. В новонайденном фрагменте все иначе. Тут на первый взгляд все действие развивается в соответствии с юнговским архетипом «тени» - недаром внутренние предпосылки и извечная склонность человеческого сознания к раздвоенности, к порождению некоей тени своего внутреннего «я» прослежены с младенческих лет героя. Его исповедь с безжалостностью психоанализа подводит читателя к выводу, что такого рода безумие приходит не извне, оно не навязывается насильно - оно живет внутри «я», оно его часть, его тень, искаженная и нелепая, его двойник, его враг. И это внутреннее, второе, низменное, животное «я» пострашнее ведьм, чертей, вампиров и привидений, ибо оно готово осквернить все то, что дорого подлинному, чистому «я» человека, оно готово надругаться над святыней, над могилой матери, как делает это мерзкий Епишка, готово осмеять таинство смерти и превратить саму жизнь в «ад всесмехли-
вый»: в Епишкином «хохоте до упаду» так и слышатся отзвуки самого этого слова - «ад».
Мысль убить, уничтожить негодяя Епишку все четче и четче вырисовывается в сознании безымянного лосевского героя. Когда-то у него было оружие, пусть детское,- его праща, но он ее потерял. В библейские времена именно праща стала в руках безвестного юноши-пастуха тем смертоносным оружием, которым он уничтожил мощного и жестокого врага. Но как уничтожить врага, если он - не кто-то другой, а твое собственное второе «я»Ж Не обернется ли такое уничтожение самоубийством или окончательным помешательством?
Одно несомненно, что мерзкий Епишка кажется герою рассказа пострашнее гоголевского Вия вполне справедливо. В Епишке, по словам автора, заложена «тьма разных образов и положений». Так что он не просто двойник героя на- подобие «двойника» Достоевского, хотя в русской литературе у него есть корни,- я имею в виду «Три разговора» Вл. Соловьева и возникающий в них образ Антихриста. Епишка, этот провинциальный мерзкий мещанин,- Антихрист? Возможно ли это? Да, Епишка - Антихрист, ибо он не только олицетворяет собою все мировое мещанство, которое само по себе уже суть анти-христианство. Он - Антихрист, в первую очередь потому, что берет на себя миссию Христа - миссию победителя смерти. Он - Антихрист, и потому народные толпы готовы поклоняться ему как Богу, молиться на него и признать его новым Спасителем. Но обещанная им победа над человеческим страхом смерти - лишь карикатура на победу Того, Кто подлинно мог низложить «смерти державу» и, «смертию смерть поправ», как поется в Пасхальном каноне Иоанна Дамаскина, дал всем людям возможность «возрадоваться и возвеселиться». Это пасхальное веселье, эту духовную радость и пытается подменить своим «хохотом до упаду», своей неведомой «машиной» Епишка. Пусть этот омещанившийся Антихрист не похож на «канонические» изображения, но, может быть, тем он и страшнее. Он приходит в мир не из пламенеющих бездн, он вырастает из души человеческой, из тишины, тьмы, одиночества человеческого «я», он растет вместе с обыкновенным человеком - не около, не вовне, а вместе с ним, вместе со всем человечеством, чтобы однажды подчинить его себе целиком и окончательно. Достаточно малейшей зацепки - как, например, некоторого излишнего преклонения безымянного лосевского героя перед наукой в ущерб вере: как красноречива его реплика о том, что с точки зрения науки гроб матери есть не что иное, как ящик с костями,- и тут же мир для него окончательно превращается в настоящий ад. И этот ад тем и страшен, что он обычен, невзрачен и всегда где-то рядом - в родном доме, на бульваре, на университетской кафедре, среди толпы. В любую минуту и повсюду готов воцариться Епишка, который пострашнее мелких ведьм и прочей нечести, ибо он безликое лицо ада, от которого не спасает наивно поданное героем заявление в полицейский участок. Спасает только страдание, только страстно─й путь веры - другими словами, та самая отвергаемая мировым мещанствам Пасха, когда, как говорит Иоанн Златоуст, Бог, «держимый смертию угаси смерть» - «воскресе Христос, и падоша демони».
Как и когда сможет, да и сможет ли вообще лосевский герой победить своего двойника-демона - нам, увы, не узнать: перед нами только ФРАГМЕНТ.

Епишка*

Мне было пять лет. Рос я - довольно обычно. Ничего со мной особенного не случалось. Родители жили не бедно и не богато. И все было нормально.
Мама и няня рассказывали мне всякие небылицы, которые часто пугали мое воображение. Но и в этом не было ничего неестественного. Что ж тут особенного, если пятилетний ребенок боится Бабы Яги и не хочет оставаться в темноте?
Однако почему-то один раз я испугался как-то особенно.
Дело было летом, вечером. Мы играли с соседними ребятишками в небольшом саду около нашего дома. Часов около 7 все они разошлись, а я вернулся в дом и игрался около родителей и каких-то гостей, сидевших на небольшом крылечке перед садом.
Уже няня стала меня звать спать, как вдруг я вспомнил, что в саду остался мой пращ, который недавно мне подарили и который доставлял мне великую радость последние дни. Я не хотел расставаться с любимой игрушкой и побежал в сад, так как, по моему мнению, он остался на скамейке в глубине сада.
Я знал, что идти туда было жутко, так как уже порядочно стемнело. Но удовольствие от одного держания этого праща в своих руках было настолько велико, что я все же решился пойти на поиски. Я клал этот пращ себе под подушку, когда ложился спать, и вообще с ним не расставался.
Особенно сильной темноты не было. Были сумерки, стоявшие почти всю ночь.
С некоторой дрожью подошел я к скамейке, где предполагал найти пращ, и стал нервно шарить рукой и по скамейке и под нею на земле.
Никакого праща не было и в помине.
Что было делать? Идти спать без праща мне не хотелось. Темнота, однако, начинала пугать меня не в шутку.
Обшаривши все кругом, я все еще не мог примириться с мыслью идти
спать без праща и, дрожа от страха и досады, сел на скамейку или, кажется, к ней прислонился.
В то самое мгновение, как я прислонился к скамейке, я бросился что есть силы бежать в дом и, по-видимому, с неистовым криком и воплем, потому что взрослые успели уже спуститься с крыльца, когда я еще только подбежал к дому.
Черт знает что! Я даже не знаю, чего я испугался.
Обыкновенно пугаются ведьм, чертей, вампиров, покойников, всяких привидений. Я же испугался... прямо смешно и сказать чего.
Привиделся мне какой-то мальчишка, такого же возраста, как и я, с такими же белокурыми волосами. И даже не привиделся. Что значит - «привиделся»Ж Можно подумать, что это какое-то «явление», «видение». Ничего подобного! Просто мелькнул в голове образ какого-то мальчика,- такого, правда, не было среди моих товарищей,- но самого обыкновенного, самого нормального, в котором не было ни капли чего-нибудь странного, чудовищного, сказочного.
Это было обыкновенное ребячье лицо, которое всплыло на одно мгновение и тут же исчезло, как мало ли вообще чего у нас всплывает днем или ночью в сознании, а потом тут же и затухает на целую вечность?!
Лицо, однако, это я прекрасно запомнил. И вот сейчас мне уже за 50, а я помню его во всех деталях, как фотографию вижу.
Что о нем сказать? Да, по правде, и сказать-то о нем нечего. Ну, мальчуган как мальчуган. Ну, моего возраста. Ну, белокурый. Ну, смеется. Что еще? Правда, смеется как-то не того... Смешок какой-то... То есть скорей бы оно взрослому подходило... Но только не подумайте, что тут было как-нибудь особенно. Ничего особенного не было. Все было нормально. Смешок эдакий хитроватый: «Хе-хе!.. Ты, мол, хотел от меня спрятаться, а я вот тут как тут».
Вот и все незатейливое «явление».
Но чего же я так испугался?
На этот вопрос трудно ответить, но стоит ли особенно убиваться отвечать? Не на всякий вопрос стоит отвечать. Да и толку-то, если мы ответим. Ну, там, врач, конечно, как-нибудь объяснит. «Наследственность», «ассоциация идей», «эмоциональное мышление», вообще детская психика, два-три латинских термина... Ведь все, что совершается, имеет свои причины. Но это в конце концов просто скучно - вечно разыскивать причины. И потому я даже и сейчас, собственно говоря, этим не интересуюсь.
А дело было все-таки серьезное.
Меня, дрожащего, бьющегося в истерике, издающего вопли на весь дом, не могли успокоить целую ночь. Я болел долго, не меньше месяца. А после этого еще с год был истеричным, капризным, полусумасшедшим ребенком, так что психическое равновесие стало восстанавливаться только к началу школьного периода.
Меня долго расспрашивали, чего я испугался, так как всем с самого начала было ясно, что я именно испугался. Но я решил никому ничего не говорить и не говорил потом целую жизнь.
Мне уже боялись рассказывать страшные сказки, не оставляли одного в темноте и вообще принимали всякие меры.
Заботливость родителей, нормальные условия жизни, учеба, здоровый от природы организм взяли свое, и года через два-три весь тот беспокойный случай прошел бесследно.
Я кончил гимназию и поступил в университет.
Судьба была ко мне благосклонна. Я мог учиться частью на средства родителей, частью на свои уроки, не терпел особенной нужды, неплохо сдавал экзамены, и мне уже оставался до окончания всего только один год, как произошло событие, уже гораздо более неприятное, чем детский испуг в потемках.
Была весна, и я после целого дня зубрежки к экзамену вышел на Тверской бульвар (я учился в Москве) погулять, посидеть и подышать чистым воздухом.
Был опять вечер и опять сумерки.
На бульваре было много народу. Москвичи разного возраста, занятия и звания гуляли, жуировали, совершали сделки и просто отдыхали. Девицы легкого поведения были тоже в большом количестве. Было жужжание, стрекотня и почти гвалт.
Мне надоело шататься в центре, да и сесть было негде. Я вышел из толпы и, наконец, нашел свободную скамью ближе к Никитским воротам и с наслаждением сел, дыша всем телом на свежем весеннем воздухе и отдыхая от экзаменационной гонки.
И что же вы думаете? Тут уж вам и не пятилетний ребенок, а двадцатилетний молодой человек с усиками и даже с бородкой (я завел себе небольшую бородку, и она мне казалась изящной, мягкой и в то же время мужественной). Тут вам и не мама со своими русалками и нимфами, не родня со своими лешими, домовыми и водяными. Тут уж вам толстые томы университетских курсов по несколько сот страниц каждый... А вот поди ж ты!
Представьте вы себе - опять «явление» и «видение». Не правда ли, многовато это для одного человека? И не правда ли, опять так бывает в старых романах и бездарных потугах на чудесное и фантастическое?
Однако самое-то интересное заключается в том, что ничего же тут чудесного не было и в помине. Опять мелькнуло и опять на одно мгновение нечто до такой степени обыкновенное: нечто настолько неинтересное и несказочное, что я прямо-таки боюсь разочаровать того, кому попадут эти записки в руки.
Ну, пусть бы что-нибудь эдакое чудовищное или волшебное, пусть бы какой-нибудь Вий или хотя бы гоголевская свинья, показавшаяся кому-то там в окно.
Ни тебе Вия, ни тебе свиньи, а уж о домовых и леших и разговору не могло быть.
Это был какой-то молодой человек, моих тогдашних лет, с такими же усиками и бородкой, но только очень глупый. У него был вздернутый носик и высоко поднятые брови, придававшие ему глупо-удивленный вид. Но, кроме того, он по-видимому хотел передразнить, что ли, меня: голова у него была вытянута несколько вперед, ноги немного расставлены; а главное, эта глупая рожица как будто ухмылялась и как будто даже несколько высовывала язык, хотя этого я в точности не помню. Ну, точь-в-точь как мы, желая передразнить кого-нибудь, высовываем язык и производим звук, слегка напоминающий блеяние овцы.
Совершенно не могу сказать, чего тут страшного. Все это пустяки, о которых и разговаривать нечего, если бы только не одна подробность.
Вот уж что действительно странно, так это то, что я узнал в том стервеце того самого мальчишку, который привиделся мне в пятилетнем возрасте.
Что? Это существо, значит, где-то живет, становится из ребенка взрослым, появляется, когда ему бывает угодно, и т. д.Ж
Вот это действительно странно.
Да, да, это он сам. Я прекрасно помню оба эти портрета. Те же белокурые волосы, та же глуповатая улыбка. У ребенка носик, правда, был не очень вздернут, но у взрослого его вздернутый нос, вне всякого сомнения, есть тот же самый нос. Да, да, пятнадцать лет назад она только еще намечалась, эта форма, а сейчас она закончена и получила надлежащее развитие. Тогда этот субъект тоже пытался в чем-то меня поймать, как-то обмануть, вернее, как-то разоблачить,- да, да, не обмануть, а именно разоблачить,- и вот то же самое сейчас. Но только сейчас он значительно нахальнее, злее, глупее и бездарнее.
Итак, что же? Этот господин, значит, где-то живет и имеет свою судьбу? Где же он живет и что он делает, и какая его судьба? Какая цель его существования, а главное, где же, где он живет и зачем он ко мне является?
Впрочем, все эти вопросы я задаю сейчас скорее в порядке последовательного изложения и ради необходимой в таких случаях риторики. По настоящему, если хотите знать, то все эти вопросы и все ответы на эти вопросы были поставлены и даны, все, все целиком - в одно то мгновение, когда он мне привиделся.
Ответ был резкий, решительный, суровый и окончательный: этот господин целую жизнь живет около меня, со мною, может быть, даже во мне. Его цель - надоедать мне своими ужимками и гримасами, своими издевательствами надо мной и своим вечным сарказмом. Он - бездарен, глуп, он даже по виду - какой-то забитый провинциальный мещанин. И вот он вечно трется около меня, шмыгает у меня под носом, перебегает дорогу или шелестит мелкими шажками сзади.
В то дурацкое мгновение я вдруг вспомнил, что в течение целой жизни он был со мною, что он копировал, обезьянничал с меня все мои поступки и даже тайные мысли, что он скрыто владел мною, направлял меня то в ту, то в другую сторону.
Я вспомнил, что еще гимназистом, ложась спать, я чувствовал какое-то шевеление у меня под одеялом, какое-то скрипение кровати, несмотря на мою полную неподвижность. И тогда я не придавал этому значения, приписывая все своей фантазии. Но теперь я вдруг вспомнил,- да, да, именно вспомнил! - что это был он, он, этот глупый и злой мещанин, не отстававший от меня целую жизнь. Я был здоровым нормальным человеком, с хорошим организмом и правильно воспитанной психикой,- какое такое воображение и какая такая болезненная фантазия могла быть у меня тогда, у десятилетнего, у двенадцатилетнего, у пятнадцатилетнего здоровяка? Нет, это, конечно, была не фантазия.
В то идиотское мгновение на Тверском бульваре я вспомнил, что, когда я ездил на лето в деревню к родственникам, этот субъект первый становился на подножки железнодорожного вагона, семенил около меня в вагоне во время приискания места, путался в моих ногах при выходе из вагона, целовался с моими родственниками после моего прибытия к ним, опять завтракал и обедал со мною, ложился со мною спать, вставал и умывался.
В то пустое и бесплодное мгновение на Тверском бульваре я ощутил, что это существо уже давно проникло в меня, соединилось с каждой каплей моей крови, что оно копошится и млеет во всех тайных закоулках моей души. В каждом биении сердца, в каждом вздохе и выдохе, в каждом тайном и явном жизненном процессе моего тела живет, действует, ухмыляется, издевается, высовывает язык эта пошлая дрянь, эта бездарная карикатура, которая хоть бы обликом-то своим была похожа на сказку и фантазию, а то ведь и сказать-то о ней нечего, до того она бесцветна и бессодержательна.
Что? И из-за этого кретина мне страдать? Из-за этого скучнейшего мещанина нарушать мне мой нормальный образ жизни и выбиваться на несколько лет из колеи?
Да! Хочешь, не хочешь, а очнулся я после той минуты только через двое суток, увидевши, что я уже доставлен к себе на квартиру, что около меня заботится моя квартирная хозяйка и что было уже несколько врачей.
Я пришел в себя, но в груди, в голове, в глазах стояло что-то тяжелое, свинцовое; и я с трудом двигал своими членами.
Я вполне отдавал себе отчет, что со мной случилось, но я старался не вспоминать этого паршивого образа, уложившего меня на Тверском бульваре.
Малейшее воспоминание о нем повергало меня в океан досады, злобы, ненависти, мести, и - я начинал задыхаться от страстного, слепого, животного аффекта уничтожить, убить, изуродовать этого негодяя.
Как он смеет, думал я, врываться в мою жизнь? Кто ему дал право ухмыляться, высовывать язык? Чувство бешеной, но - сознаюсь - почти бессильной досады овладевало мною, клокотало в груди и в горле, и я начинал терять едва наметившееся, весьма неустойчивое равновесие.
Самое главное то, что малейшее припоминание этого образа неизменно рождало во мне все новые и новые черты и события из моего всегдашнего интимного общения с ним; и мне казалось, что в его виде на Тверском бульваре заложена целая тьма разных других образов и положений, рассматривать и расписывать которые не хватит и целой жизни.
Вот - не угодно ли? Проснувшись после скверной ночи через 3-4 дня после события на Тверском бульваре, я вдруг вспомнил и - что же, по-вашему, вспомнил? Я вспомнил, что на бульваре я его видел вовсе не так. Я его видел, оказывается, сидящим на скамейке, но уже не на бульваре, а где-то на дворе, сидящим и выщипывающим волосики у нескольких котят, которые около него ползали.
«Ведь этакая дрянь!» - подумал я. Но тут я еще сдержался. К вечеру этого дня, однако, я уже не мог сдержаться.
Целый день я ничего не вспоминал. Он стоял тут же, здесь же, около меня, во мне самом, но стоял недвижно, без лица, как бы кроясь во тьме, как бы мертвая глыба. Но только к вечеру этого дня я опять его вспомнил.
Вспомнил, и - мне стало ясно, что он вовсе не язык высовывает и не котят щиплет, а занимается совсем другим делом.
Стыдно, смешно и глупо сказать, каким именно другим делом.
Весь недостаток, весь дурной стиль этой фантазии вообще заключался в том, что тут не было ничего ни фантастического, ни сказочного, ни просто даже страшного. Но то, что я увидел в конце упомянутого дня, превосходило все по своей, я бы сказал, намеренной, нарочитой естественности.
Мой дурак, оказывается, просто испражняется. Правда, кое-что мне все-таки показалось при этом необычным. Почему он занимается этим делом прямо на земле, в каком-то даже саду или роще, что ли?
Вижу: какие-то кучи земли, какие-то белые камни, кресты... Э, да ведь это кладбище. Ха-ха, на кладбище испражняется! Почему? Что за выходки?
Я подождал, пока он застегнулся и ушел, и потом приблизился к тому месту, где он занимался столь прозаическим делом.
Я увидел очень много следов его занятий этим делом. Очевидно, он сюда постоянно за этим ходил; и, очевидно, у него не было для этого никакого другого места.
Вот и все!
Правда, я заметил еще одну мелочь. На этой могиле, которая вся была превращена в отхожее место, на стертой и облупленной пластинке, не то каменной, не то металлической, я прочитал имя его матери. Но это такой пустяк, что о нем и говорить нечего.
В конце концов совершенно неважно, где испражняться. Единственный вопрос, который может нас здесь беспокоить,- это вопрос только гигиенический и санитарный. Но вопрос этот все же имел в данном случае второстепенное значение, потому что дело было за городом, да при том еще где-то в глухой провинции, так что самые ярые санитары оставляли тогда эти места почти вне всякого внимания.
Да при том что такое «мать»Ж Разве это мать, если там только сундук с истлевшим хламом? Родителей, конечно, нужно уважать, если они того стоят. Но для меня самое важное - наука. А с научной точки зрения истлевший хлам есть истлевший хлам и больше ничего.
Дело, конечно, не в этом. А дело в том, почему он, мерзавец, выбрал именно это место, а не другое, и почему он, мерзавец, мне это показывает? Зачем это мне нужно? Какое мне до этого дело? Почему он врывается в мою нормальную жизнь и хочет ее нарушить и даже окончательно уничтожить?
Этого неуважения к себе я уже никак не мог выдержать; и если утром того дня я еще сохранил некоторое равновесие, то здесь я решил обратиться в полицию, чтобы она раз навсегда избавила меня от посещений этого нахала и от его назойливых информаций. Ведь это же в конце концов обязанность полиции - сохранять общественный порядок и препятствовать всякому его нарушению. Тут же вечером я побежал в свой полицейский участок и написал там подробное донесение. Начальник участка обещал принять меры, и я ушел успокоенным.
Прошло еще несколько дней. Я постепенно и довольно медленно оправлялся от всех неприятных чувств, доставленных мне моим субъектом. И я даже стал к нему относиться несколько юмористически, стал его называть Епишкой.
Я понемногу брался за учебники, узнавал о пропущенных экзаме-национных сроках и о возможности отсрочки для себя двух оставшихся эк-заменов, понемногу приходил в себя, как вдруг, уже получивши отсрочку экзаменов от университетского начальства, я опять вспомнил этого мошенника, вспомнил эдак часов в 12 дня, когда полез в чемодан за носовым платком, да так и остался на корточках перед чемоданом.
Вы не можете себе представить, до какого нахальства дошел Епишка.
Ха-ха! Епишка - ученый, Епишка - профессор. Епишка стоит на кафедре перед многочисленной аудиторией и читает лекцию. А я-то думал, что он на бульваре с прохожими балуется или чистит себе желудок! Ничего подобного! Это была только видимость. А вот, вот в каком виде представился он мне тогда на бульваре. Вот он читает свою лекцию - нет, не лекцию; вот он произносит речь и даже не речь, а какую-то проповедь. Да, да, он не профессор, он - проповедник, агитатор, основатель какой-то религии, секты или чего-то вроде этого.
- Господа! - с неподдельным волнением и дрожью в голосе выкрикивал Епишка, имея тот же самый глупейший вид с вздернутым носом, удивленно поднятыми бровями, с маленькими темными усиками и мягкой бородкой, с выкатившимися мелкими серыми глазенками, одновременно пугающими и испуганными.- Господа! Мы пока еще не можем преодолеть смерть, но мы уже можем ее обезвредить. Хотите обезвредить свою смерть?
- Хотим, хотим! - загудела толпа.
Я подумал: «Что значит обезвредить?» Но ничего не сказал и стал прислушиваться.
- Господа! - продолжал Епишка, и в его голосе мне послышалось что-то деланное, театральное.- Господа! Как бы вы сами хотели обезвредить свою смерть?
- Хотим умирать без болезней! Хотим, чтобы приятно было! Хотим, чтобы не помнить ничего!..
Толпа гудела и волновалась. Слышались отдельные выкрики:
- Умереть как заснуть! Не замечать смерти! Чтобы родные тоже не плакали! Хотим светлой кончины! Хотим, чтобы дела все закончить! Хотим... хотим...
И слышалось еще много всяких пожеланий. Их я и не вспомню.
- Господа! - перекричал вдруг всех Епишка.- Дайте мне сказать!
И, когда толпа несколько поутихла, он продолжал:
- Во всех ваших пожеланиях я не нахожу ничего нового, ничего принципиального. А я вот изобрел новое...
- Что, что? - послышались нетерпеливые вопросы.- Что такое, говорите! В чем дело? Что вы изобрели?
- Позвольте, позвольте,- резонерствовал оратор.- Вы вот хотели не иметь болезней. Это - вздор! Врачи могут вам сделать это и без меня. Что уж вам больно, что ли, перед смертью? Ну хватил какого-нибудь наркотика и - крышка! Ничего и не заметите.
В толпе почувствовалась некоторая озадаченность. Действительно, мало ли средств, которые анестезируют любую боль и даже лишают временно сознания?
- Мне больше понравилось,- продолжал с таинственным тоном Епишка,- когда кто-то из вас хотел, чтобы приятно было вам это дело! Надо, чтобы приятно было! Но, господа, и одной приятности мало. Что же мы, в самом деле, целую жизнь страдаем, страдаем, целую жизнь корпим, корпим, трудимся, трудимся, а потом умирать пришло, и вот тебе награда - приятность какая-то. Господа, этого мало! Слышите? Этого мало!
Толпа вновь оживилась, заинтересовалась. Послышались снова замечания и вопросы:
- Мало! Конечно, мало! Что это за приятность такая? Хотим больше! Да чего вы мучите нас? Говорите, что вы изобрели такое. Говорите скорее! Слушаем!
Епишка сознательно медлил, желая вызвать к себе более оживленный интерес и интригуя толпу, которая и без того была готова соглашаться на что угодно.
- Господа, надо смеяться! Да, надо смеяться перед смертью! - крикнул Епишка.
По толпе прошла новая волна недоумения.
- Надо смеяться! Надо хохотать!
Толпе это сразу понравилось. Хохотать перед смертью, видимо, ей больше хотелось, чем просто смеяться.
- Да! - вдруг закричал во весь голос Епишка.- Надо хохотать до упаду. Слышите ли: до упа-ду! Вот это и будет смерть. Надо лопнуть со смеху. Когда лопнете со смеху, это и будет смерть.
Толпа взбесилась.
Уже и во время предыдущих слов Епишки аудитория галдела как огромный рынок. Но сейчас все повскакивали с мест, и Епишка тоже сбежал с кафедры. Все бросились к нему, окружили его и наперерыв стали выражать свой восторг по поводу его идеи. Одни восхваляли его как какого-то нового чудотворца и спасителя от всех бед; другие били себя в грудь, желая показать полноту своих благодарных чувств; третьи ловили его руки и края одежды, чтобы их поцеловать; четвертые падали на колени, и кое-кто даже замирал в своей молитвенной, коленопреклонной позе.
- Где, где это средство? Скажи, и - мы умрем, мы лопнем со смеху. Спаситель наш, бог наш, веди нас куда хочешь! Надежда наша! Вождь наш! Возьми нас, прими нас! Мы твои! Мы твои!
Епишка махал руками направо и налево, как бы отмахиваясь от объятий, и лицо его раскраснелось от удовольствия.
- Да позвольте, позвольте! - кричал он.- Дайте сказать. Подождите. Еще же я вам не сказал, в чем дело... Позвольте! Ведь вся суть не просто в голой идее... Надо уметь выполнить... Позвольте! Остановитесь! Подождите! Дайте сказать!
Я думал, что толпа его разорвет на части от своего восторга. Но он каким-то чудом вырвался из толпы, взбежал опять на кафедру и заорал во всю глотку:
- Машина! Слышите? Машина такая есть...
Многие при слове «машина» стали вести себя менее бурно. И через несколько мгновений наступило относительное затишье, все еще прерываемое возгласами и вопросами. Кто-то даже рыдал, прислонивши голову к правой руке, а правой рукой опершись на сцену.
- Господа! Ведь вы же еще не знаете самого важного. Ведь одной идеи мало. Надо ее осуществить! Да!

____________________________

* Название публикатора.

∙

Смерть, где твоё жало?
(В рассказе нет ничего выдуманного.)
Когда мне случалось сталкиваться с Зоей на территории храма, я всегда внутренне сжимался, ожидая от неё какой-нибудь очередной неприятности. Эта старушка преследовала меня с каким-то ничем не объяснимым постоянством.
Даже тогда, когда Зоя увидела меня впервые, она тут же направилась ко мне и сделала то, что потом делала едва ли не при каждой нашей с ней встрече в течение полутора лет. Завидев меня, она, хоть и не всегда, но обычно уже издали плавно меняла траекторию своего движения и начинала приближаться ко мне, намеренно ускоряя старческие шаги. Подойдя ко мне, довольно сильно толкала меня в грудь и говорила одно и тоже:

Продолжалось это достаточно долго. На улице, в храме, на службе - везде я слышал от неё эти слова.
— Ты что здесь стоишь?! Уйди отсюда.
Зоя была немного странный человек.
.
В те годы, в городе с населением 230 тыс. человек, действовал всего лишь один храм. Естественно, Великим постом на народу на соборование набиралось до нескольких сотен человек. Зоя на этом соборовании вела себя, как мне тогда думалось, несколько вызывающе и даже, можно сказать, совсем неблагоговейно по отношению к совершавшемуся Таинству.
Во время таинства соборования она около четырех или пяти раз подходила к моему духовнику, читавшему вслух записки с именами соборующихся, и громко на весь храм гневно спрашивала:
— Это что ещё такое?! Почему меня сюда не записали?
А старый, с уже изрядно побелевшей бородой, отец Фёдор показывал ей записки и не менее громко отвечал:
— Как нет, Зоя. Смотри: вот ты.
Старушка стояла и, не успокоившись этим, громко на весь храм продолжала настаивать:
— Нет. Меня здесь нету. Меня забыли написать.
Отец Фёдор продолжал громко возглашать имена тех, кто находился на Таинстве Соборования. Зоя не уходила. Наконец, о. Фёдор находил в записке имя «Зоя» и громко на весь храм говорил ей:
— Смотри, вот твоё имя. Видишь, здесь написано? — и громко возглашал, — Зоя!!!
Вредная старушка не унималась:
— Нет. Меня здесь нету.
Это повторялось несколько раз. В эту казавшуюся совершенно неуместной во время торжественной храмовой службы шумную сцену никто не вмешивался. Все семь священнослужителей помазывали народ совершенно спокойно. Никто даже и движения не сделал, чтобы усмирить неспокойную старушку. Когда же Зоя, вдоволь навозмущавшись оказанной по отношению к ней несправедливостью, возвращалась в общий соборный круг, она, как и обычно, не забывала подойти ко мне и, толкнув меня в грудь, сказать неизменное:
— Ты что здесь стоишь?! Встань в другое место.
Наконец я не выдержал, и мне пришлось уйти от неё подальше, сменив своё место в общем круге.
Потом уже в последующие встречи со мной она стала совсем немногословной, а только лишь замахивалась на меня своим старческим кулачком и говорила краткое:
— У!!!
Я без слов всё понимал и, как обычно, поспешно ретировался. Когда бы я ни встречал старенькую Зою, она неизменно вызывала во мне чувство обеспокоенности, что мне опять от неё «влетит».
Но не всё так просто в этом мире. Зоя мыла полы в храме, и ей за это платили какие-то денежки. Совершенные гроши по тем временам. Получая деньги, Зоя не складывала их в карман, но прижимала купюры к груди и, выйдя из канцелярии, ходила так по храму или по двору. Я видел, как при встрече с ней настоятель храма архимандрит Никандр грозно выговорил ей.
— Зоя! Опять ты все свои деньги раздаёшь?! Оставь себе хоть немного!
— Нет, батюшка. Не раздаю, — испуганно ответила она.
Но в итоге, как и обычно, раздавала всё до копейки в тот же день.
Иногда Зоя подходила ко мне, но если рядом со мной находилась моя супруга, то Зоя меняла свою тактику и не била меня, как она это делала по своему обыкновению, но говорила со слезами в голосе:
— Помолитесь за меня. У меня голова сильно болит.
Она говорила об этом часто, но не помню случая, чтобы я воспринял эти её слова всерьез. Зоя, которая шпыняла меня на каждом углу, где только могла меня достичь, мною всерьёз не воспринималась. Я попросту боялся её и старался всеми для меня доступными способами держаться от неё подальше.
Однажды я пришел в церковную столовую покушать. Сколько себя помню, на этом приходе в маленькой столовой огромного собора почти всегда было довольно людно. А тут захожу - и никого! Ни одной живой души. Только лишь во главе стола, на самом почётном месте, сидела… Зоя.
Увидев её, я заметно скис. Ну, думаю, сейчас мне опять достанется, да ещё и в столовой. Сразу уйти - и то не получится. Но делать было нечего: раз пришел - надо было садиться за стол.
Я подошёл к аналою, привычным движением руки взял поминальные записки. Вот тут-то со мной и произошло чудо, о котором не смогу забыть теперь уже никогда.
Неожиданно для себя я вдруг почувствовал, что мысленно поминаю каждое прочитанное мною имя не просто со вниманием, а так, как будто каждая поминаемая мною душа мне в этот момент вдруг стала роднее и ближе даже самых близких моих родственников.
«Надо же, — подумал я про себя, — никогда так не получалось молиться, как сегодня».
Вдруг как гром среди ясного неба я услышал голос Зои:
— Хорошо молишься.
«Стоп, — подумал я про себя, — а откуда она может знать, что я хорошо молюсь, когда она даже и лица-то моего не видит? Я же к ней вообще спиной стою». А она вдруг таким уверенным и спокойным тоном: «Хорошо молишься».
Внутренне я насторожился, но вида не подал. Молча подошёл к окошку раздачи, взял свой суп и сел за стол - подальше от Зои - и начал есть.
То, что произошло дальше, невозможно описать никакими разумными словами.
Зоя, очевидно, сильно юродствуя, вдруг начала скороговоркой, очень поспешно и быстро, с неподражаемо детскими интонациями говорить:
— Когда я была маленькой… Мне было только восемь лет… А у меня родственники… родственники…Так водку пили, так пили… Сильно пили. Раз так напились, что воткнули мне топор в голову и выкинули меня на улицу, на мороз, в сени подыхать. А я лежу с топором в голове. По самый обух топор в голову засадили!!! По самый обух!!! Они думали, что я умерла. А я не умерла. Я лежу в сенках и пою. Хоть и мороз на улице был, а я все равно пою. Псалмы пою, а меня никто не учил… Меня Бог научил… Лежу я и пою псалмы. А родственники-то мои, родственники, как услышали, что я пою псалмы, а ведь меня никто не учил - так ещё больше стали водку пить… А псалмам-то меня никто не учил…
Я в полном смысле слова остолбенел.
Ясно понимая всю необыкновенность происходящего и помня то, как Зоя прочитала моё внутреннее состояние как открытую книгу, когда я полминуты назад стоял у аналоя, я про себя подумал: «Ну ладно. Псалмы как поются - ей Бог открыл. Мария Египетская, к примеру, тоже неграмотная была, но всё же цитировала Святое Писание. Но чтобы восьмилетняя девочка, выброшенная на мороз (дело происходило в Сибири), с топором в голове, да ещё и «по самый обух!!!», живой осталась? Это невозможно! Уж что-что, а медицину я немного знаю. Живым при такой травме не должен бы остаться никто, тем более ребёнок». Вслух я ничего не сказал. Но только лишь подумал.
Зоя мне тоже ничего не сказала.
Но то, что она сделала, врезалось в мою память на всю оставшуюся жизнь. Она просто сняла с головы своей платок, скромно и неторопливо сложила его на своих руках кружочком, завязала концы платка руками и опять одела его на свою голову. То, что я в это время увидел, повергло меня в полный шок.
Я увидел её голову. Голова её чем-то напомнила мне своим видом разрезанное пополам яблоко, когда-то давно раздвинутое ударом топора!по самый обух!, да так и не сумевшее соединиться… Было такое чувство, что я смотрю сквозь широко раскрытые створки черепа Зои на её ничем не защищенный сверху головной мозг. Кожа от старой раны была настолько тонкой и прозрачной, что я без всякого труда ясно и отчетливо разглядел великое множество голубоватых тонких венозных сосудов. В яму, которая была наверху её головы, я мог бы спокойно вложить целиком всю свою ладонь…
Не помню, как я доел свой суп и, глубоко потрясённый случившимся, вышел из церковной столовой в полном смысле слова вне себя… В моей голове стояла весь тот день только одна-единственная мысль: «НАСКОЛЬКО ЖЕ ВСЕМОГУЩ Иисус Христос!!! Да с Таким Богом нам, православным, даже и сама смерть-то не должна быть страшна! Ты же посмотри - какое чудо!!!»
Одним словом, скучно мне в тот день точно не было. Стоило бы, наверное, и жизнь прожить, чтобы вот так вот запросто воочию увидеть самое настоящее чудо, подобных которому даже в древних житиях святых и то сряду не прочтешь. Я был под очень сильным впечатлением от увиденного и услышанного в тот день.
Когда я рассказал об этом случае своему духовнику, то убеленный сединами маститый протоиерей почему-то внимательно и продолжительно на меня посмотрел и потом с задумчивым видом сказал:
— Я исповедую Зою уже двадцать восемь лет, и она мне об этом никогда ничего не говорила. А тебе почему-то сказала. Почему?
Я молчал. Мне нечего было ему ответить.
.
Воистину непостижимы для нас, Господи, пути Твои!!!

Апрель 9, 2016

14 От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? Раскаяния в том не будет у Меня. (Ос.13:14)

Апостол Павел цитирует это пророчество в своем послании к Коринфянам в контексте своего толкования относительно дня оживления из мертвых при пришествии Мессии Йешуа:

45 Так и написано: первый человек Адам стал душею живущею; а последний Адам есть дух животворящий.
46 Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное.
47 Первый человек - из земли, перстный; второй человек - Господь с неба.
48 Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные.
49 И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного.
50 Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления.
51 Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся
52 вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся.
53 Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие.
54 Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою.
55 СМЕРТЬ! ГДЕ ТВОЕ ЖАЛО? АД! ГДЕ ТВОЯ ПОБЕДА?
56 Жало же смерти - грех; а сила греха - закон.
57 Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом! (1Кор.15:45-57)

В данном тексте мы видим о двух противодействующих силах: жизнь и смерть.

Смерть –это враг Бога, который уничтожает Его творение. Из небытия Бог творит человека и дает ему жизнь. Смерть уничтожает человека и из бытия превращает его в небытие. Именно по этой причине смерть является врагом Богу, потому что она уничтожает то, что сотворил Бог, а именно – человека. Человек перестает существовать. Но люди придумали, что смерть, это нечто такое хорошее, что способствует духовному развитию человека или же является переходом из одной формы бытия в другую. Основание всему этому дает лжеучение о якобы бессмертной душе.

Если бессмертную душу, рассматривать как вечно существующее, то Бог, по сути, не творил человека – человек, как и Бог, сосуществовал всегда. И это огромное заблуждение, и бесславие Творца, сотворившего человека.

Если бессмертную душу рассматривать как сотворенное и бессмертное создание, которое, как говорится «не в ни в огне не горит, ни в воде не тонет», то в чем тогда смысл служения Мессии? Если человек уже изначально бессмертен, то зачем же его избавлять от псевдосмерти, которая опять же не смерть, а переход из одного вида жизни в другой вид существования. Тогда Мессия пришел избавить людей не от смерти, а перевести их в иную фазу бытия, которая для ВЕЧНОГО ЧЕЛОВЕКА является ВЕЧНОЙ ЖИЗНЬЮ. Если душа вечна и бессмертна, то какая же польза человеку от служения Мессии. Нет никакой логики и смысла в служении Мессии, если нет смерти, если человек вечен и бессмертен.

Но логика и смысл служения Мессии будет очевидна и истина тогда, когда смерть – это враг Бога, уничтожающий Его творения, превращая бытие человека в небытие. Тогда у Бога стоит задача – устранить смерть, чтобы Его творение имело вечную жизнь. Павел писал, что последним врагом, который будет уничтожен является смерть:

26 Последний же враг истребится - смерть,
(1Кор.15:26)

Смерть имеет причину уничтожать творение Бога, причина – грех. Адам согрешил и стал смертным. Бог сказал ему: в день, в который вкусишь от плода сего, станешь смертным. С того дня, как Адам вкусил запретный плод, человечество стало смертным.

Сила греха заключена в Законе Всевышнего. Грех становится грехом посредством Закона. Для чего Бог обозначил грех, посредством Своих Заповедей? Чтобы зло было видимо посредством заповеди. Таким образом, грех приобрел силу, взял повод от заповеди. Закон не сотрудничает с грехом, но демонстрирует всему миру, что все люди находятся в грехе и по этой причине не имеют право на вечную жизнь. Требования Закона справедливы, потому что и Сам Законодатель абсолютно справедлив – возмездие за грех, смерть.

Победить смерть никому из людей не удалось, за исключением Йешуа. Почему же Йешуа удалось победить смерть? Потому что он Бог? Нет, потому что он человек с неба. Об этом сказал Павел выше. Если мы посмотрим на Адама, то он был сотворен из земли (из материи). Йешуа же сотворен не из материи – само слово Всевышнего обретает материю, становится человеком. Слово не творит материю, как в случае с Адамом, а становится материей – слово стало человеком, в котором обитала вся полнота замысла Всевышнего. Хотя он и родился, как простой человек, от обычных родителей, он был необычным человеком, потому что не имел греха. Он мог быть ввергнут в грех, так как являлся человеком, но он не согрешил в отличие от Адама. По этой причине смерть не имела над ним власти. Власть смерти в грехе, власть греха в Законе. Йешуа же не нарушил Закон, но оставался верным Всевышнему. Именно по этой причине он был оживлен Богом и получил статус сына Божьего, так как только сыны Бога имеют бессмертие, потому что Сам Отец их, является бессмертным. Таким образом, чтобы человек имел бессмертие, Бог его усыновляет через Йешуа – через Свое слово, посредством их веры.

Если Йешуа не сделал никакого зла, почему же ему следовало умереть как обычному грешнику? В день, в который Адам вкусил плод, он стал смертным, чем и сделал все свое будущее потомство смертным. Чтобы снять вину с Адама и его потомства, нужно чтобы кто-то взял на себя вину его. Если кто-то возьмет эту вину, то Адам освобождается от того преступления, которое он совершил. Этим виновником стал Йешуа. Он отдал свою жизнь, за преступление Адама, чтобы избавить Адама и его потомство от проклятия и дать им то, чего они лишились – вечной жизни.

Евангелие, или если говорить русским языком – добрая весть, весть от Бога, не от людей. Люди, которые распространяют эту добрую весть – это служители Бога. В чем же суть этой доброй вести, или этого Евангелия? Суть как раз в том, о чем говорит пророк Осия:

14 От власти ада Я искуплю их, ОТ СМЕРТИ ИЗБАВЛЮ их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?

Об этом же говорит и Петр:

12 ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись.
(Деян.4:12)

Бог дарует бессмертие, даром, по милости Своей, посредством веры в Йешуа, что он есть Мессия, предназначенный освободитель человечества от смерти.

Смерть безвозвратно уничтожает творение Бога по вышеуказанным причинам. Йешуа, тот долгожданный Человек, которого так долго ждал еврейский народ. И весть о его рождении – это самая добрая весть из всех, какие только существовали от начала существования мира. Только в Йешуа мы побеждаем смерть и получаем право на вечную жизнь, о чем и говорил Павел в заключении 15 гл. 1Корин:

57 Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!

Когда придет наш Мессия, спасение наше, тогда мы обретем избавление от власти смерти и станем подобно Йешуа – сынами и дочерьми Всевышнего, имея бессмертие. Суть победы над смертью – это восстановление человека из небытия в вечную жизнь. Хотя Павел и говорит: не все мы умрем – некоторые, кто останется еще живым в пришествие Йешуа, всё же, все являемся смертными. Пришествие же Йешуа, вернет мертвых из небытия, а оставшимся в живых, даст бессмертие.