Частенько меня упрекают благочестивые братия и сестры в том, что истории, которые я рассказываю о нашей певческой жизни несколько фривольны и начисто лишены благоговейного трепета в использовании терминологии.
Но тут дело такое, кому монашья келья, а кому свеча венчальная. Для кого-то вся жизнь -скорбный путь во сыру могилу, для другого - радостное шествие в жизнь вечную, не без сокрушения о грехах, само-собой. Поэтому, плакальщику-плакать, радостному-смеяться. А смешного, поверьте, не так уж мало в нашей церковной жизни.
Содержать хороший хор удовольствие очень не дешевое, об этом, с душераздирающими подробностями расскажет вам любой настоятель. Хор всегда алкает денег и сытной трапезы, так уж повелось. Когда-то, в прошлом веке, во время обширных гонений на Церковь храмов было - по пальцам сосчитать, служили в них люди, еще заставшие царские времена и избалованные хорошей богослужебной музыкой настолько, что не гнушались содержать праздничные хоры от двадцати до сорока душ, а в довесок к ним и будничные, в которых пели выжившие в гонениях старцы и старушки, человек по десять-пятнадцать.
Времена менялись, традиции забывались, велелепие праздничного хорового пения стало отходить на десятый план, на первое же место вышли проблемы другого характера. Реставрация, строительство, золочение куполов, что несомненно, тоже является делом важным и богоугодным.
В связи с новыми реалиями надобность в больших певческих коллективах отпала, была проведена модернизация и приходские хоры "ужали" до трио, квартетов, максимум-квинтетов, что сразу же сузило репертуарные рамки и в ход пошло "боговдохновенное" одно и двухголосное знамя, простенький обиход, либо обрезанный Пал Григорьич Чесноков. Времена не выбирают. Как можешь, так и крутишься с репертуаром, подстраиваясь под количество поющих.
Но иногда, когда случаются престольные праздники или визит архиерея, регенты, которые еще помнят благословенные времена "большой духовной музыки", призывают "для усиления состава" дополнительные певческие силы и, хоть раз в году, отводят душу, исполняя добрую старую музыку, эпохи церковного музыкального расцвета.
Меня раньше довольно часто приглашали на такие праздники, и я с удовольствием на них ходила и пела, это и возможность заработать и познакомиться с новыми людьми, которых ты потом в свою очередь приглашаешь к себе "для усиления". Одно из таких приглашений чуть не стоило мне правого глаза.
Лет пять назад, поздним сентябрьским вечером раздался звонок. Здрасьте-здрасьте, я регент такого-то храма, мне вас порекомендовал тот-то, не могли бы вы завтра спеть с нами архиерейскую службу, у меня альтица приболела. Смотрю свое расписание, с утра я свободна, отчего бы и не сходить? Храм центровой, добираться удобно, согласилась. Обсудили репертуар, все знакомо, все когда-то пето, без сюрпризов.
Надо сказать, что регентом, при определенном опыте работы может стать любой музыкант. Не обязательно дирижер. И из струнников, и из пианистов и духовиков регентов полно. Есть даже бывшие бухгалтеры и повара. Справляются, как могут. А вот пригласивший меня на ту службу регент оказался вечным студентом композиторского отделения консерватории. Эх, знать бы, чем это все обернется... Лучше бы выспалась.
Прихожу, как договаривались. Встречает меня регент, вылитый Чайковский, только не Петр Ильич с парадного портрета, а тот, который всю ночь над партитурой в кабинете бился. Взьерошенный, с галстучком набекрень и домашних туфлях. Колоритный молодой человек, сразу видно, что гений, хоть и не признан (вот тут сразу надо было с низкого старта драпать! Но алчность! Но трапеза! Поймите меня.
Диакон дает первый возглас. Хор в боевой стойке. Регент дает тон... Хор с места в аллюр начинает "От восток солнца до запад хвально имя Господне". Фртиссимо, престо, виваче! Ааааа, мамаааа, что это? Где я?! Святой Роман Сладкопевец, дай мне сил!
Все участники ансамбля оказались солистами. Из породы тех, кто чуть рот приоткрыл, а оттуда пожарная машина на всех парах вылетает, гудя. Три оркестра по сто человек перекрыть? Да тьфу, ерунда. А я-то вообще не Елена Образцова ни разу, ну есть у меня какой-то хоровой голосишко, но перекричать им восемь труб апокалипсиса я не могу, хоть умри. А я в партии одна. А против меня три сопрано, четыре тенора и четыре баса. И регент, похожий на Чайковского. И бежать некуда. Подводная лодка идет без остановок до станции Владивосток.
И давай я тоже орать дурнинушкой, как могу, конечно, не претендуя. Смотрю, вроде бы никто в меня пальцем не тычет, не ругает, значит не все так плохо. Поем. Ну как поем... Орем. Но красиво и музыкально, как в последний раз. А регент-Чайковский еще жару поддает. Руками машет так, что платки с певческих голов слетают. И мы все, в едином порыве уже на восемь форте голосим.
Я меж тем нотки пролистываю, смотрю, что петь в ближайшие два часа будем. Репертуар - пышный, дорогой, богатый. Дегтерев, Березовский, Ведель, Калинников. Уф, хоть здесь без подножек, все знакомо. Но... "Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах"... Регент-композитор, я вам напоминаю просто. Это важно, чтобы понять то, что дальше произошло.
До "Херувимской" все шло гладко. Спели мы медленную первую часть, вышло священство на Великий вход, все своим чередом. А вторая часть "херувимской" начинается словами "яко да Царя всех подымем" и поется по традиции бодро, весело, торжественно и громко (хотя мы все тогда громко пели). И мы все грянули, а тут, как раз страничку надо перевернуть. А наш-то паровоз уже вперед летит, в комунне остановка. Переворачиваем и тут наш паровоз на полном ходу врезается в бетонную стену и все кони с людьми, естественно, тут же смешиваются. А из-за чего? А из-за того, что регент-композитор-Чайковск ий взял и переписал партитуру всеми наизусть исполняемого произведения на свой вкус. А мы-то песнопение это наизусть все знаем в авторской редакции. Классика. А регент вообще даже не неоклассик, а хороший такой постмодернист, судя по исправлениям. И мы, во все луженые горла, кто в лес, кто по дрова от неожиданности.
Регент приобретает цвет борща. Багровеет с переходами в зеленый. И начинает трясти кулачком и ругать нас за невнимательность. Мы все, судорожно начинаем теребить нотные папочки на предмет новых исправлений, чтоб уже не лажаться и выясняем, что наш музыкальный предводитель предпочитает править крупную форму.
"Милость мира" вся исчеркана нервной рукой композитора-регента, на запричастный концерт вообще страшно смотреть, там живого такта нет. А все правки рукой вписаны, не всегда поймешь, что там у него получилось, то ли низкое фа, то ли высокое ми. Короче, не служба, а ралли Париж-Даккар, с отвалившимся рулем и пустым бензобаком.
Читка с листа, умение полезное, но не на праздничной службе и не с составом, который увидел товарищей по партии в первый раз. И такая изощренная пытка, когда ты знаешь произведение, а его взяли, да и переписали на свой манер, скажу я вам никак не способствует хорошему звучанию вокального ансамбля.
Все участники этого хора смертников, в небольших перерывах, суетливо перебирали страницы партитур, чтобы хоть примерно понять замысел "автора" и понять, в какой тональности будет следующий такт и где нас поджидает неожиданная модуляция.
И тут, значит, приходит время петь запричастный концерт Степана Аникеевича Дехтярева "Приидите, вернии, любящие Божию славу". Вещь сложная, не без изысков и малоупотребимая нынешним хоровым сообществом. Я смотрю в ноты, а там синим-сине от исправлений. И понимаю, что сейчас случится непоправимое...
И тут, значит, приходит время петь запричастный концерт Степана Аникеевича Дехтярева "Приидите, вернии, любящие Божию славу". Вещь сложная, не без изысков и малоупотребимая нынешним хоровым сообществом. Я смотрю в ноты, а там синим-сине от исправлений. И понимаю, что сейчас случится непоправимое...
Уважаемый, - обращаюсь я к регенту-композитору,- а давайте мы вот это прекрасное произведение петь не будем, а? Я боюсь, что архиерей нас после исполнения сего шедевра посохом праздничным отлупит и добьёт трикирием с дикирием даже без помощи верных иподиаконов...
Коронным взглядом солдата, смотрящего на вошь регент смерил меня трижды, прежде чем ответить свистящим, полным презрения шепотом.
Боитесь?! Не уверены в своих возможностях?! Мне вас представили, как профи, вижу, ошиблись.
- Боюсь, потому, что меня звали, как певчего, а тут гимнасты под куполом цирка требовались. Эти ваши кульбиты со скачками в септиму и дециму стоят гораздо дороже, вы не находите?!
- Не нахожу, - отрезал регент-Чайковский и ткнул меня в грудь свернутой в трубочку партитурой, - позвали петь, стойте и пойте, что дали, еще я с певчими репертуар не обсуждал... Совсем уж осатанели...
Тут я поняла, что дальнейший диалог может привести к тому, что я останусь без гонорара и захлопнула рот. Глаза мои тоскливо скользили по исправленной нервной рукой партии. Гармонические конструкции, созданные двойником Петра Ильича приводили меня в состояние лютого изумления, что, собственно, никак не освобождало меня от обязанности петь весь этот апокалиптический нотный набор.
Примиряло с действительностью только то, что все остальные участники хора смотрели в ноты с не меньшим ужасом, чем я, что выдавало их, как более-менее вменяемых людей. Спокоен был только один солист - баритон по фамилии Козлов и то, только потому, что в ноты он принципиально не смотрел. Не считал нужным. На том и погорел. А вместе с ним и весь наш "надежды маленький оркестрик, под управлением любви".
Я сто раз перекрестилась и триста раз призвала на помощь всех более-менее значимых святых, когда-либо замеченных в содействии певчим. Но, то ли, моя горячая мольба не успела донестись до высот горних, то-ли еще на каком клиросе этих святых призывали на помощь более настойчиво и все силы они кинули туда... Не дошла моя молитва. И с первого такта я выдала мощного петуха, не увидев проходящего бемоля, не очень отчетливо написанного трепетной рукой регента.
Взгляд, достойный испепелить самого страшного грешника в первую минуту Страшного суда, прожег меня насквозь. Регент, исполнившись дикой ненависти (и я его отчасти понимаю), пребольно ткнул меня камертоном в предплечье. Собрав все мозги и уши в кулак я вперила очи в партию и начала голосить уже правильные знаки альтерации, моля Бога, чтобы это безумие не закончилось праздничной престольной дракой альтихи и регента.
И тут солист-баритон по фамилии Козлов хватанул со всей мочи соло, не глянув в ноты. Наивный дурачок. Соло его было зачеркнуто красным фломастером, а поверх всех этих почеркушек было написано соло альта, то бишь мое. Которое я с не меньшим жаром и пылом взялась исполнять. Надо ли говорить о том, что интервал, который мы выдали с Козловым был настолько неудобоварим и ужасен, что вопли грешников в адских котлах рядом с нашим воем в тритон показались бы ангельским пением...
Последнее, что я увидела в тот момент - это перекошенное от злости лицо регента и стремительно летящий мне в глаз камертон. Не Козлову, ревущему дикой белугой мимо кассы, а мне, честно исполнявшей то, что написано...
Боль. Несправедливое наказание. Глаз, как мне тогда показалось, вытекший прямо на пол. Все смешалось. Что, собственно, не помешало схватить мне толстенную "Цветную триодь" и огреть господина регента по темени. Хор замер, не зная, плакать ли, смеяться. Пономари, толпившиеся на другом клиросе и видевшие побоище от начала до конца согнулись в три погибели и беззвучно хохотали, прикрывая рты кто "Часословом", кто "Псалтирью". Праздник удался. И, похоже, до сих пор поминается на том приходе, как один из лучших;)
Я, обиженная, униженная и оскорбленная, подхватив сумочку и поддерживая вываливающийся глаз выскочила на паперть и прорыдалась там от души. Баритон Козлов выскочил за мной и как порядочный человек отвез меня в травмпункт, где мне заклеили око (спасибо не загипсовали!) и я еще месяц ходила к окулисту как на работу. А у регента, говорят, было сотрясение мозга. Так что все обошлось без взаимных претензий, все были хороши;) И гонорар мне был передан в двойном размере, так что все решилось полюбовно. Никого не посадили и то слава Богу, как говорится.
.....
Еще более важным вопросом, чем дело пропитания, отец наш, преподобный Леонид был озадачен чистотой нашего морального облика. Представьте, в тихий, спокойный, глубоко-провинциальный церковный двор одномоментно ворвалась молодость о двадцати пяти головах, пять из которых были девичьими, остальные двадцать, соответственно – от юношей прекрасных.
А церковный двор, это вам не райская куща, там страсти кипят всегда поболее чем где-бы то ни было. С виду – идиллия, благодать и «белые платочки» по двору шныряют изредка. «Белыми платочками» навеличивали бабусек церковных, которые при Советах Церковь русскую оберегали. И, скажу я вам, православные (и не очень), что каждая из этих кротких с виду старушонок были одновременно, все как есть, сплошные мисс Марпл, скрещенные лучшими небесными генетиками с Феликсом Эдмундовичем и Вангой в лучшие её годы.
То есть эти святые и закаленные во всевозможных боях женщины видели всех насквозь, могли услышать топот вражеской конницы еще до того, как она собралась в поход и одновременно обозревать окрестности глазами-перископами по всему периметру. Закалка у всех была от Николая II по Черненко с Андроповым, включительно.
Помимо всех этих своих каторжанских умений были они очень подозрительны просто из принципа. Ну, чтоб, значит – ни одна мышь не проскочила. А тут такое поле деятельности! На пять девчат, двадцать голов крупного мужского населения в самом тестостероновом возрасте. Это же поле не паханное, за всеми уследить! Не позволить пасть! Спасти души и тела невинныя от страстей блудных и от похоти лютой! От поруганиев! Жизнь будет прожита не зря и со смыслом. Ерунда, что почти каждая вторая по двое мужей схоронила, к 80 годам уже природа сама к святости телесной склоняется. Пора и о спасении младых душ позаботиться.
И заботились – яростно и с остервенением. От всего чистого сердца.
И высматривали они своими глазами-перископами денно и нощно кто на кого и, главное, КАК посмотрел, чего сказал и кто вышел за церковную ограду. А математика никак не сходилась. Ну вообще никак. На каждую сестру по четыре брата. Для женщин, переживших войну и ужасы ГУЛАГов это было просто не постижимо. Роскошь, не позволительная романтическая роскошь. Барокко, какое-то, прости, господи с излишествами.Ведь как было раньше? «Потому что на десять девчонок, по статистике –девять ребят». А тут…
Первой, этой чудовищной несправедливости, не выдержала библиотекарь Галина Леонидовна. Серьезная женщина 85 лет от роду, копия совы из мультика про Винни-Пуха с голосом Леонова. Она явилась на прием к отцу нашему проректору и сообщила ему, что вечерами, в домик, где живут регентши тайком, после вечерней молитвы, проникает братия. И, понятно чем там занимается! Воры и убийцы гусей, окончательно скатившись по наклонной устраивают оргии прямо в церковной ограде! Всем своим табором, естественно.
Отец Леонид на слово не поверил и решил лично проследить, что же за шабаши творятся на женской половине.
А там творилось, конечно, но немного не то, на что рассчитывала библиотека с бухгалтерией. Вы будете смеяться, но после трех месяцев сугубейшего поста мы собирались с братией и..Ели. Самый наш закадычный брат во Христе, Вадюся, примкнул к нашей с Риткой компании сразу как только понял, что пожрать мы любим и найдем эту еду, чего бы нам это не стоило. А это дело выгодное. И весело и сытно с такими девахами.
А все случилось в рождественский пост, когда кусок колбасы, прилюдно, в рот не засунешь. Решили мы налепить вареников. Вечерком. Муки, по честному купили, картошку и масло умыкнули с панихидного стола.
Тихий зимний вечер. Мы, втроем, по семейному, налепили вареничков. Сварили. Лучок обжарили, чаю сварганили, естественно. И тут, Вадюся вспоминает, что мама ему посылку передала. А в посылке той – варенье.Малиновое.
И пошел Вадюся на встречу злой судьбе за этим вареньем. Жили мы в одном дворе, пока не отреставрировали семинарское здание. Девчонки в одноэтажном домике. А ребята в двухэтажном деревянном доме, где проживало священство с семьями. Мальчишкам отдали целое крыло о пяти комнатах, где они и спасались.
Идти быстрым шагом –ровно пять секунд, медленным –шесть. Вареники остывали, чай тоже. Вадюся пропал, как Иона в китовом чреве. Но, как говорится дружба – дружбой, а вареники ждать не будут. Мы с Маргаритой приступили к ночной трапезе, решив, что Вадика неожиданно посетил молитвенный экстаз (а с ним такое бывало) или он решил сгубить варенье в одиночку. Бог с ним, вареники – круче, это все знают.
И тут вваливается малиновый Вадюся. Натурально – малиновый. Всклокоченный, как вакуловский черт после рождественского полета, рот перекошен, глаза слезятся, в общем, не приятная картина для трапезничающих дев. Мы, понятно, сразу же смекнули, что нас сейчас будут убивать. Опытные уже были. Следом за Вадюсей ворвался отец Леонид.
Слово, которым мы сразу же обозначили эту ситуацию я писать не буду. Очень сложное и за него придется идти на исповедь.
Про содрогание горы Синай, во время ора его высокопреподобия я уже писала. На этот раз тряслись в слаженном трио горы Килиманджаро, Фавор и священная гора Арарат, с которой пять раз скатывался Ноев ковчег, но от страха сам назад и возвращался.
Все имена библейских блудниц я запомнила в этот вечер. И даже несколько из апокрифов. Назвал она нас всеми и не по разу. Ослицы тоже были упомянуты, но уже без имен.
А ведь на Иродиад мы не тянули вообще ни по каким параметрам. Юбки в муке, губы в масле и луком от нас разило за три версты. Но когда это останавливало нашего батюшку? Сам он выглядел не лучше надо сказать. Наспех накинутый подрясник, из под которого торчали трогательные белые ноги в кожаных коричневых тапках. Топал он этими тапками как заправский степист. Из-за его поясницы время от времени выскакивал Павло-Посадский платок Галины Леонидовны. Она тоже что-то там пыталась проблеять, но как солист отец проректор выигрывал, и в этой полифонии тема Галины Леонидовны была безнадежно похерена.
Приказ собирать чемоданы был отдан на сороковой минуте обличительной проповеди,и первым! Первейшим поездом (о, сколько этих первых поездов было еще!) ехать по своим Барнаулам и там позорить родителей, а не марать честное имя благочинного и настоятеля и вообще просто святого человека, который взвалил на себя страшный крест из наших тел и душ!
По ярости благородной, источаемой по всему периметру нашим духовным отцом, мы как-то сразу поняли, что оправдания не прокатят. Вареники в качестве вещдоков прокурор не примет. И пассерованный лук тоже. Чемоданы мы начали паковать в присутствии понятых.
Через час вокально-драматческой атаки отец наш выдохся. И переменил свое решение гнать нас в ночи и благословил спать в одежде на чемоданах и в 6 утра выметаться на все четыре стороны. Рита как обычно тихо плакала и переживала, что не учится в Политехе. Я хотела спать, а Вадик впал в транс и истово крестился на образ Смоленской Божией Матери, причитая, что бабы его сгубили.
Наутро весь церковный причт гудел колоколом. Новость о том, что Ульяна с Маргаритой жрали в пост пельмени и запивали это церковным Кагором в окружении двадцати братьев облетела даже церковных котов и они смотрели на нас с презрением. О том, что теперь то нас точно отчислят, служился благодарственный водосвятный молебен. (Да, у нас были недоброжелатели, и что? У кого их нет?)
Галина Леонидовна была счастлива. Ровно до полудня.
Пока не пришла главная просфорница Нина Никифоровна, бывшая разведчица и герой ВОВ, о чем мы узнали только после ее смерти, и не узнала о творящемся беззаконии. Зашла на пять минут к нам, задала пару вопросов, а потом пошла будить нашего гневливого батюшку.
Что она ему сказала, я не знаю. И не знаю, что сказала старой пройдохе Галине Леонидовне, которая пришла и извинилась перед нами, своенравными малолетними дурочками.
Одним словом, нас не выгнали и про эту историю никогда не поминали.
Единственный человек, который с трудом перенес потрясение – это Вадюся. После всей этой канители он твердо решил стать монахом. Ушел жить в еще не отреставрированный Свято-Алексеевский монастырь. Наложил на себя пост и вериги и чуть не помер от подвигов и страшенного авитаминоза.Мы его с Риткой спасли от смерти (без шуток), сдав в больницу.
Потом мы все вместе обретали мощи старца Феодора Кузьмича и, таки, обрели их! А через три года Вадик поехал в Могочинский монастырь на постриг монашеский, а игумен монастыря его взял и женил на дочери своего духовного чада в один день.
У отца Вадима теперь то-ли десять, то-ли четырнадцать детей, хорошая жена и храм он в северной далекой деревне отгрохал по размерам чуть меньше ХХС.
Ульяна МЕНЬШИКОВА
Еду в поезде. В нашем купе солдатик, футболист, вахтовик и я. Всех мамы-жены провожали. У каждого, помимо чемодана рюкзак с едой, планшеты и сканворды. У солдатика ко всему прочему — набор открыток с видами Горного Алтая, бутылка «Пантокрина» и трава из самой долины Укок для повышения потенции в дар высшему офицерскому составу.
Я, тем временем, готовлюсь к Рождеству. Хотелось бы причаститься на праздник. Пощусь постом приятным. Яблочки, брусничка, огурчики, чай чабрецовый. В кои-то веки, как говорится. Всласть. А так как столик у нас общий, все вынуждены обнажать свои припасы. Первый вопрос, который мне задали ребята:
— Болеете?, — сочувственно.
— Нет,- улыбаюсь.
— Худеете? — с пониманием.
— Нет, куда ж еще!- смеюсь
— Поститесь?
— Да…
В купе становится напряженно тихо.
— Мент родился,- шепчет солдатик, — ой, а мы тут и мясо и колбасу при вас! Щас мы все уберем!
— Не надо ничего убирать, — ору в ужасе, — все в порядке! Мне хорошо! Нормально мне! Я люблю огурцы колбасой занюхивать! — смеемся уже все вместе.
Отобедав, все утыкаемся в телефоны. На длинных перегонах связь пропадает, начинаем скучать. Солдатик открытки по пятому разу рассматривает, футболист слушает «Пинк Флойд», вахтовик над сканвордами приуныл. Вспоминаю, что последний момент, собираясь, зашвырнула в чемодан две книги. А чемодан громадный, в ящике под полкой не поместился, и был водружен «под небеса» на самую верхотуру, на третью полку.
Прошу солдатика помочь. Он резво, горным козликом взмывает к потолку, со свойственной его возрасту непосредственностью кричит оттуда: «Да не надо его снимать, я так достану!». Я не успеваю и рта раскрыть, как он открывает замок и плотно упакованный при помощи колена чемодан жизнерадостно раззявливает свою пасть и плюет в нашу честную компанию пакетом с моим исподним и папкой с рождественскими нотами. Все смешивается на полу. Терять уже нечего, юноши видели все… Судорожно начинаю собирать белье, мальчишки-ноты.
Солдатик сверху кричит: «Извините, извините, тетя Уля!», и тут же, без перехода: «Ого! Вот это книжища, здоровенная какая! Ее доставать?».
— Ее,- вздыхаю.
— Аа-Пэ Че-хов,- по слогам читает солдатик.
Спускается вниз, и скучающее купе засыпает меня вопросами:
— А вы музыкант, да?
— Поете?
— Играете? А на чем?
Рассказываю им в двух словах о своей профессии, показываю видео со службы. Удивляются, что в храме такие молодые поют. Рассказываю о певчих. А потом уже и о Рождестве. Про перепись, вертеп, звезду, про пастухов, про дары волхвов и о вифлеемских младенцах, Иродом убиенных, про бегство в Египет. Слушают, не перебивают. Спрашивают. Да такие вопросы задают, что я уже начала переживать, что докторскую по теологии не защитила.
А потом мы читаем вслух. Да, Чехова. Антона Павловича. «Кошмар» и «Нахлебников». Я по-стариковски плачу, молодежь молчит, сдерживается. Только желваки и кадыки ходуном ходят. А потом мы пьем чай, меня начинают угощать булками и конфетами:«Теть Уль, ешьте, они же без мяса! Поправитесь? Ну и что! Вы же сами сказали, что пост это не диета! Мы теперь все знаем, сами виноваты». Да уж, многие знания — многие скорби.
Ем конфеты, закусываю булками, болтаем про армию, футбол, стройку и Церковь. Сидим до глубокой ночи, и всей нашей честной, и так быстро сроднившейся, компанией выходим провожать футболиста в Екатеринбурге. Обнимаемся, желаем хорошей игры (на соревнования парень ехал).
Ульяна Меньшикова
Все незамужние женщины хотят выйти замуж. Кто считает, что это не так, тот плохо о нас думает. Все, абсолютно все без исключения мечтают заарканить какого-нибудь подходящего мужчинку и править им. Или чтобы он правил. Третьего не дано. Это великое знание я приобрела в девятнадцать лет и с тех пор убеждений не меняла. И была я юна, и, как теперь только стало понятно, - прекрасна. Но разговор не обо мне, отвлеклась.
Была у меня тогда очень пожилая тридцатипятилетняя подруга. Практически древняя старуха. Работала она заведующей столовой большого НИИ, статусная была женщина. И у нее, в свою очередь, были еще более древние и не менее статусные подруги. Одна, тридцативосьмилетняя, заведовала овощебазой, вторая, самая старая сорокалетка, была главным кадровиком огромного ДСК. Жили они себе поживали сырами в масле. Всё у них было и ничего им за это не было. Четырехкомнатные квартиры в хрустальных люстрах и вазах, в узбекских коврах и невероятной комфортности спальных гарнитурах. Великие женщины. Ко всему этому благолепию у двоих прилагались мужья. У завстоловой - разбитной монтажник Игорюха, у завбазой - добрейший руководитель заводской самодеятельности, гармонист Колясик (так и только так его называла супруга).
У главного кадровика мужа не было. И это было страшной трагедией. Во всяком случае все наши посиделки на определенном градусе заканчивались ее горькими рыданиями с причитаниями: какие все счастливые и только она, одна она одинока, как маяк в океане, и нет ей в этой жизни ни просвета, ни счастья. Боль одиночества была настолько страшной и материальной, что хрустали тускнели и переставали звенеть, а ковры теряли шелковистость. Не жизнь, а дно Марианской впадины.
Для меня, считавшей, что в сорок только две дороги: в крематорий или геронтологический санаторий, эти страдания были смешны до колик. Какая любовь может случиться с человеком с перманентом, рубиновыми перстнями на трех пальцах и отметкой в паспорте - сорок лет?!! Постыдились бы… Но молчала я, понятное дело. А вот верные подруги не молчали. Утешали, строили планы захвата какого-нибудь зазевавшегося вдовца и разведенца. А он всё никак не находился. А если и находился, то не подходил по параметрам: то выяснится, что будущий счастливый жених тихий алкаш, то ходок, то статью не вышел. Кадровик (звали ее Марией) была женщиной монументальной и терпеть рядом с собой какой-то там «поросячий ососок» (цитата) не собиралась. А вот в кошельки претендентов дамы не заглядывали - не считали нужным, всё же у них было, вы помните.
Пока шли трудные поиски, навстречу своему счастью из северной деревушки выехал мужчина в самом расцвете лет и сил по фамилии Генералов. И пришел устраиваться на работу в ДСК. Монтажником. Рука судьбы уже крепко держала за холку счастливца, шансов увернуться не было никаких. И попадает он на собеседование не к рядовому кадровику, а к нашей рубиново-перманентной Марии. А чтоб вы всё до конца понимали, фамилия Марии была не менее героической, оцените: Маршал.
Вечером был созван весь генштаб и адъютанты в моем лице. На кухонном столе лежали карты боевых действий. А если быть точной - от руки написанная биография и фото соискателя на позицию монтажник-высотник. С паспортного черно-белого фото на нас смотрел мужик с тяжелым взглядом и усами, которых хватило бы на пять составов «Сябров» и «Песняров». Мария рыдала. От любви, конечно же. Это была страсть с первого взгляда. Сокрушительная.
Мы с пристрастием разглядывали Усы и осторожно делились впечатлениями:
Ну ничего так мужикашка: чернявенький, усявенький. (Комментарий завстоловой.)
- Наташа, да ты посмотри на его нос! Гоголь от зависти умер бы, Сирано де Бержерак глаз при таком носе не поднял бы из уважения к пропорциям. (Это уже я умничаю.)
На меня жестко посмотрели. Терпеливо вздохнули и в три голоса объяснили, что большой нос для мужчины как раз является подтверждением его… гм… несокрушимой мужественности (жизнь, конечно, потом внесла в эти знания свои коррективы, да не об этом сейчас разговор). Но тогда я поверила подружайкам на слово. Задавили опытом.
Соборно решили, что такие усы не имеют права бесхозно болтаться по городу и что «надо брать». Но как? Как подкатить к простому работяге, если ты вся в хрусталях и песцовой шапке, а он в общаге на панцирной сетке?
Наташа, ну как я с ним подружусь, он же не пьет! Совсем!
- Закодированный, что ли?
- Не знаю, не пьет, и всё, ни граммулечки! Я уже и в гараж его звал, и в баню. Он приходит - и не пьет. Машину, вон, батину отремонтировал, как новая теперь фырчит - и не пьет; парится в бане, как черт, и не пьет - как с ним дружить?!
Усы по решению женсовета были определены к мужу завстоловой в бригаду монтажников, с целью охмурения сначала «великой мужской дружбой» с последующим захватом уже женским генштабом. Но Усы не сдавались. Усы не пили, не курили и не читали советских газет. Усы оказались интровертами, которые быстро делали порученное им дело и тут же скрывались в общежитии. По свидетельствам очевидцев, Усы записались в городскую библиотеку, много читали и что-то время от времени записывали в толстую тетрадь, которая хранилась под матрасом. Рабочий кодекс чести не позволял соседям втихушку достать эту тетрадь и выяснить, что же он там записывает. Это было «не по-пацански» и на все уговоры женщин, которые пацанскими понятиями не жили, а только страстно желали узнать, не пишут ли Усы кому любовных писем (у баб одно на уме!), была единственная возможная реакция: а не пошли бы вы, тети, куда подальше со своими просьбами. Не крысы мы, мы - мужики честные. Раз прячет человек, значит так надо.
Ни шантажом, ни подкупом не удалось разбить монолит порядочности «простого рабочего человека». Как ни старались. Всё это оказалось дополнительным плюсом в карму Усов, так как ничто не делает мужчину еще более желанным, как налет загадочности и тайны. Мария наша уже сходила с ума не хуже Велюрова, ежедневные сходки генштаба не вносили никакой ясности, а лишь только усугубляли и без того незавидное положение сгорающей от страсти женщины. Рубины тускнели, перманент расправлялся, платья уже не соблазнительно обхватывали выпуклость форм, а спущенным флагом болтались на стремительно теряющей стать фигуре. Мария угасала на глазах. Мария была тяжело влюблена в одностороннем порядке, и что с этим делать мы не знали.
А Усы тем временем выбились в передовики производства и помимо посещения библиотеки были пару раз замечены на репетициях художественной самодеятельности, пока что в качестве безмолвного зрителя. Генштаб вынес единственно правильный с женской точки зрения приговор: бабу себе там присмотрел. Иначе зачем здоровый мужик сорока лет отроду будет шастать по репетициям и концертам? Только из-за бабы. Любовь к искусству в этих кругах не рассматривалась абсолютно.
В Марииной судьбе уже не призрачно, а очень даже отчетливо замаячила кардиореанимация. Сердце кадровика оказалось не готовым к испепеляющему марафону неразделенной любви, сердце медицински стало страдать тахикардией, переходящей в мерцательную аритмию. И тут мы поняли, что без решительного наступления женской армии ситуация не разрешится никогда. Совет собрали у одра тяжкоболящей рабы Божией Марии.
Умирала Мария по всем правилам жанра. Потухший взор, впалость когда-то сияющих здоровьем щек, потускневший до бледно-тараканьего некогда рубиновый перманент… Одним словом, уходила из Марии жизнь уже не по капле, а по ведру в день. Мы стояли у одра и пытались заткнуть ее ментальные дыры своими полными физического и морального здоровья телами. Тщетно. Мария хотела уже только одного: умереть. Во цвете лет, на пике карьеры и хрустально-коврового благополучия она решила во имя любви оставить этот презренный мир материальных ценностей и сгинуть на одном из Томских кладбищ. Завещание было составлено и ничего более не удерживало ее на этой жестокой, лишенной любви и счастья планете по имени Земля…
Но было одно обстоятельство, которое не позволило ей скончаться в этот же день, а именно - заседание профкома, бессменным председателем которого Мария была уже лет шесть. На повестке дня было распределение квартир между очередниками и льготниками (о, эти благословенные времена, кто помнит, когда по истечении пятнадцати лет ожиданий, мотовни по общагам и коммуналкам родное до зубовного скрежета предприятие одаривало своих сотрудников живыми квадратными метрами!). Без Марии, знамо дело, эти метры ни за что правильно не распределили бы и священный долг поднял ее со смертного одра, как расслабленного у Овчей купели, и кое-как причесавшись, не надев рубинов и люрексов, сожженная огнем любви почти до основания Мария собралась на вечернее заседание.
Тут я от безысходности выступаю с бредовейшим предложением:
— Маш, а ты выбей ему квартиру. Тогда вы как-то в статусах сравняетесь с Усищами и можно будет уже реально к нему подкатить. На новоселье через Игоряна напроситься, все ж таки он его бригадир, с переездом помочь, и под шумок тетрадку вожделенную тиснуть и прочесть. От мужиков-то всё равно никакого прока с их порядочностью. А нам можно, женское любопытство - не порок!
В потухших глазах Марии заалел огонь надежды. Воспылал, взвился кострами…
Завбазой и завстоловой смотрели на меня с нескрываемым восхищением. Оказалось, что бредовой моя идея была только для меня. Как говорят англичане, «Нет ничего невозможного для сильно жаждущего сердца». Сердце Марии жаждало усатой любви настолько, что остановить ее порыв не смогли бы и боевые слоны Александра Македонского.
Электробигуди. Тушь «Ланком», помада цвета «цикламен в перламутрах», польский костюм тончайшей красной шерсти, лаковые сапоги «в колено» на тончайшей шпильке - и от умирающей лебеди не осталось и следа. Валькирия, готовая сражаться со всем бюрократическим миром во имя любви предстала пред нашими очами буквально через полчаса. Мы втроем с ужасом и восхищением наблюдали этот квантовый скачок от смерти к жизни и не верили своим глазам.
Мне за креатив и живость ума были тут же подарены золотые сережки, от которых, понятное дело, отказываться было бесполезно, да и незачем. Заслужила. Возставила от одра болящую, не шутки шутила.
Никто до сих пор не знает, какие аргументы приводила Мария на том собрании в пользу вожделенных Усов, на какие кнопки нажимала и кому потом увозила пару новых ковров в целлофане, кому подарила свою очередь на новый румынский гарнитур, но факт остается фактом: Усы вне всякой очереди (да он на нее и не вставал, скорей всего, работал каких-то восемь месяцев) получили ключи от прекраснейшей «малосемейки»; одиноким в то время большие метражи не полагались. Не умеешь плодиться - сиди в малометражке. Усы изумились до невозможности такому кульбиту в судьбе, но от квартиры не отказались (хоть ты живи в библиотеке и сто тетрадей испиши, квартирный вопрос от этого менее насущным не становится). Пробили брешь в святом образе хитрые бабы.
Усы были поставлены перед фактом, что на новоселье бригадир его Игорян явится не один, а с семьей и друзьями семьи, которые привыкли вот такой здоровенной толпой делить вместе все радости и горести, все взлеты и падения - и свои, и друзей, и друзей друзей. Дополнительным бонусом в карму нашей шумной сорочьей стае шла полная организация пира по случаю получения Усами ордера. Усы поначалу пытались сопротивляться, но где уж устоять перед натиском нашего табора, в котором каждый был бароном, и сопротивление было сломлено не успев начаться.
И сорокоградусным зимним утром наш караван выдвинулся в сторону новостроек. Всю ночь перед этим знаменательным днем два лучших томских шеф-повара варили, пекли, жарили, взбивали, заливали желатином в столовой закрытого НИИ трапезу, достойную высших членов политбюро. Помидорные розы, каллы из отварной моркови с глазками дефицитного консервированного горошка в обрамлении петрушечных кустов, «Сельдь под шубой» в вип-исполнении, заливные судачки, буженина, убивающая своим чесночно-перцовым ароматом всякого, кто приближался к ней на небезопасное расстояние, разнузданные цыплята-табака, отбивные из парной свинины… Спецрейсом из Стрежевого в ночь прилетели томные и благоуханные осетры и игривые стерлядки, сочащиеся смоляным жиром через пергаментную бумагу. Белоснежная нельма размером с хорошего дядьку, замотанная благодаря некондиционным габаритам в простынь по горло, таращила свой радужный глаз и, казалось, подмигивала им в предвкушении: «Эх, погуляем!»
По мелочи еще, конечно, пара картонных коробок с сервелатами-балыками, вчера еще бегающими задорными свинками и потряхивающими веселыми хвостиками на территории свинокомплекса, а сегодня уже обретших строгий геометрический вид и веревочные хвосты для лучшей укладки и транспортировки. В трехлитровых банках колыхалось свежайшее пивцо утреннего разлива (спецрейс с пивзавода в шесть утра, на директорской «волге»), коньяк для вальяжности, водочка «для куражу» и «красное-сладенькое для девочек». Девочки, правда, все как одна лопали водку - не хуже, а где-то даже и получше нормальных мужиков, но для форсу - надо. Не сразу же утонченные Усы озадачивать своими умениями. Для него, как непьющего, взяли ящик «Буратины» (пусть порадуется человек).
Бесчувственную, сменившую 58 размер на 48 Марию выводили из дома под руки. Не несли ноги сомлевшую от предчувствия счастия или несчастия истомившуюся в любовных муках женщину (три ночи на картах гадали, аккурат святки тогда были, а в это время карты не врут, но и, надо сказать, точной картины не дают. Вроде бы вот тебе, матушка, и казенный дом есть с крестовым королем, а в следующем раскладе уже и короля никакого нет, а только валет червонный и дальняя дорога; чему верить - не понятно).
Мы все уже порядком устали сострадать подруге, поэтому были настроены на решительный абордаж, когда уже «или пан, или пропал». Страшенным минусом, конечно, было то, что крестовый усатый король воздерживался от алкоголя и взять его «тепленьким» в казенном дому решительно не было никакой возможности. Но, с другой стороны, это же было и плюсом: все карты, как говорится, открыты и отвертеться потом при помощи популярной тогда цитаты из фильма, мол, «по пьянке завертелось» уже было нельзя.
Ухайдоканная страстью нежной и от этого вся потусторонняя Мария, хохотуша Люся-завбазой с Колясиком и аккордеоном, Наталья-завстоловой, томная красавица в чернобурках, перевитых соболями, изумрудах с голубиное яйцо, языком настолько острым, что его хватило бы на три украинских села и мужем, вечным пацаном - Игорюхой. Ну и я, конечно, ваша покорная слуга, юная, ржущая молодой кобылой без перерывов на обед, правда, без соболей и брильянтов, но это отлично компенсировалось датой рождения. В тот момент мы были похожи на альпинистов, стоящих у подножия Джомолунгмы, решая и гадая, покорится нам вершина или нет. Квартира усатого новосела располагалась на восьмом этаже, мы стояли у подъезда в молчании, высчитывая глазами окна светелки, где в ожидании своего счастья томился Машкин принц.
И грянул праздник!
Как мы ползли до восьмого этажа (а дом-то новый, а лифт-то еще не подключен!), навьюченные аккордеонами, балыками и заливными судачками «а-ля натюрель» без лифта - «будем знать только мы с тобой». Но мы смогли, выдюжили и оправдали, мы каким-то чудесным образом всё донесли, не помяв, не расплескав, не сломав и не уронив. Чего всё это стоило, не высказать. Объемы пролитого пота помнят только норковые «чалмы», ондатровые «формовки», да я, раба многогрешная. Марию волокли волоком, чуть ли не за ноги, поставив в один ряд с балыками и вип-селедкой. Лишь бы дойти, лишь бы достигнуть вожделенной цели… И мы достигли.
Мы зашикали на него всем хором - акустика-то роскошная в пустом подъезде, а ну как жених молодой раньше времени обрадуется? У двери под номером 32 мы торжественно остановились, отдышались, надавали свежих пощечин уже совершенно бездыханной Марии и хором, на последовавший из-за двери вопрос: «Кто?» дружным хором гаркнули: «Конь в пальто!»
Отверзлась дверь и на пороге, во всем блеске своей красоты предстали Усы. В идеально отглаженных черных брюках и белоснежной, той хрустящей снежной белизны, что нам, людям эпохи техники «mille», уже и не снилась, рубашке. Мы обомлели всей женской половиной табора и моментально поняли, почему так страшно страдала Мария. Усы были невозможно, кинематографически, журнально - красивы. Он был не фотогеничен, да и кому повезло на паспортном фото выглядеть прилично? А другого мы и не видели. Но в жизни это было «что-то с чем-то». Рядом с ним все чернобурки смотрелись облезлыми кошками, брильянты напоминали куски асфальта, люрексы - мешковину, а все мы вместе взятые - канадскую «траву у дома», которая вроде и зелена, но не мягка и не душиста, так, имитация… Даже буженина и та втянула вовнутрь весь свой чесночный дух и скромно пахла половой тряпкой.
Мы, сглотнув слюну, вытащили Марию из двадцать пятого глубокого обморока и прошествовали в тридцатиметровые апартаменты. И завертелось. Стола не было, да и откуда взяться этому столу? Дастарханом, на полу, раскинули двуспальную льняную скатерть, наметали туда всё, что (было в печи) навертели за ночь шеф-повара, уселись по-турецки и пошел пир горой.
В кассетнике страдала Ирина Аллегрова, а на полу, между мной и Колясиком, страдала Мария. Усы поначалу стеснялись незнакомой компании, но после второй бутылки «Буратино» неожиданно разошлись и начали сыпать шутками, тостами, рот под усами не закрывался, мужики хохотали каким-то своим производственным юморочком, а мы тремя квелыми коровами сидели, пучили бестолковые свои глаза на эту усатую красоту и слова не могли вымолвить. Все-таки красивый мужик - это вам не баран чихнул, это такая же редкость, как брильянт «Наследие Уинстона»: он вроде как и существует, и нашли его простые люди в Ботсване, а фиг его заимеешь. Ты его вроде как априори недостойна, из-за хронической нехватки средств, возможностей и, что греха таить - породы.
И тут в дверь постучали. По хозяйски, так стучат в дом, в котором ждут и где не удивятся твоему приходу. Усы резво подскочили и в один прыжок оказались у двери.
Маша, проходи, проходи скорей, знакомься, это мои друзья, новоселье празднуем, давай чемодан, вот тапочки тебе, да, мои, других нет, Маш…
Мы с ужасом наблюдали за этой встречей, понимая, что наш льняной дастархан вот-вот превратится в саван. Новоявленная Маша была неприлично молода и приятна собой до невозможности. Ладная, высокая, в ярком спортивном костюме, с ногами, растущими прямо из конского хвоста, туго затянутого лентой на голове.
Я посмотрела на нашу Машку, от которой уже просто разило могилой, и мне захотелось плакать. Плакать от великой бабьей жалости, которую мы можем испытывать независимо от возраста и количества траншей, из которых приходилось вылезать после падения. Наша Маша была уже сама по себе саван. Белая, бескостная и бесплотная, в нее саму уже можно было покойничков заворачивать… Она механически подносила к губам стакан с «красненьким-сладеньким», отпивала по чуть-чуть, и не реагировала ни на какие внешние воздействия. Запах еды улетучивался, а на его место водворялся запах неминуемой трагедии. И только Усы и его гостья не видели и не чувствовали надвигающейся беды.
А я ей говорю, Машке: это ж какое счастье, что теперь у меня есть жилье, сколько уже можно по общагам мотаться? Теперь вот так, в тесноте, да не в обиде, я ж ее тоже заставил из общаги уйти, будет теперь как королева, в своем душе мыться, а это же счастье, такое счастье, да, Маш?!
Завстоловой медленными глотками тянула из стакана водку и в упор смотрела на съеживающегося с каждой секундой мужа-Игорюху, из которого жизнь уходила на глазах, соразмерно сделанным Натальей глоткам. Проштрафился, прокололся, самого главного не выведал почти за год общения со своим подчиненным и по всем правилам жанра он должен был пострадать. Люто и страшно. Возможно, в последний раз.
Колясик с Люсей тем временем вытягивали из футляра аккордеон, решив, что теперь-то уж чего делать, помирать, так с музыкой, шоу маст гоу он, как говорится. Но тут тоже вышла осечка, потому что первым номером в репертуаре семейного дуэта, независимо от квалификации праздника, всегда шла песня «Враги сожгли родную хату». Восьмое марта, день рождения, крестины, смотрины, просто дружеская пьянка - традиция оставалась неизменной: в начале пели «про хату», в память Люськиного отца, героического командира дивизии.
В общем, всё очень «а-ля-рюсс». Разбитые надежды, «красивая и смелая дорогу перешла», вот-вот от горя умрет несостоявшаяся невеста, а над всем этим вселенским ужасом и апокалипсисом парит вибрирующее Люсино сопрано: «Куда теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?» (и ведь не приврала я ни слова, всё так и было).
И тут мой взгляд падает на подоконник. Там лежит потрепанная книжка. Тургенев. «Ася-Рудин-Дым», три в одном. На книжке лежит пачка лезвий для бритвы «Нева», и этот натюрморт добивает меня окончательно; я еще раз смотрю на окаменевшую в своем горе нашу-Машу, на источающую ненависть ко всему сущему Наташу, на съежившегося трюфелем Игоря, на разливающихся в творческом экстазе Колю с Люсей, на Машку-соперницу и красавца усатого Серегу, и начинаю хохотать нечеловеческим вороньим хохотом…
Я, пожалуй, пойду, - встрепенулась, очнувшись от обморока, наша-Маша. - Да, пойду…
- Сидеть! - цедит сквозь зубы осушившая уже второй стакан завстоловой. — Сидеть, я сказала, не двигаться! Щас мы… Щас мы всех тут на чистую воду выведем, щас мы тут всех…
Праздник, несомненно шел к тому, чтобы стать лучшим из всех до этого случившихся.
Наташа тяжело поднялась с пола, выпрямилась во весь свой стопятидесятисантиметровый рост, и началось. Началось то, что обычно бывало на шахтерских окраинах Анжерки, откуда почти вся честная компания была родом и где только в честном, пусть и кровавом бою добывались и победа и справедливость.
Слышь, профура, ты откуда к нам такая красивая приехала? Он же тебе в папаши годится! В папаши, а не в хахали! Квартирку унюхала и прикатила с чемоданчиком, лихая казачка?.. В душе она мыться собралась, чистоплотная наша!!! Игорь, быстро поляну собирай, к нам поедем догуливать! Люся! Глаза открыла, рот закрыла, гармошку в чемодан, Колясика - в ботинки, все едем к нам, хватит, нагостевалися, спасибо за прием, как говорится! Спасибо за всё!!! Смотреть противно! А мы-то, мы-то думали, нормальный мужик, а ты - тьфу, кобелище, хоть и по библиотекам ходишь!
- …?!!! Наташа?!! Наташа, Вы что? Кто профура? Почему? Да Вы вообще что тут себе позволяете, Наташа? У меня же в доме! Маша, Маша, постой, куда ты, Маша?! (Звук захлопывающейся двери)
И тут Игорюхино сердце не выдерживает всего этого позорища, он подскакивает и с криком: «Да колотись оно всё перевернись, ваше бабье отродье!» со всей дури бьет кулаком в оконное стекло (женщину по пацанским понятиям он ударить не может, друга - не за что, поэтому окно - самое то). А вы видели кулак монтажника? Нет? Я видела… Двойное стекло оказывается пробитым насквозь, осколки в секунду разрезают рубашечную ткань и Игорюхину плоть, и потоки… нет, не так, не потоки - реки, багровые реки крови начинают орошать подоконник с Тургеневым, «Асей», «Рудневым» и «Дымом», струясь по «Неве». Тихо. Страшно.
Игорь, разбушлатившись, совершенно не обращал внимания на вопли жены и коллектива, размахивал во все стороны изрезанной конечностью, поливая фонтанирующей из ран кровищей стены в свежих обоях, дастархан, тела и лица присутствующих, и орал так, что наши круги кровообращения поворачивали вспять от ужаса происходящего.
Серега, снимай рубаху, надо его перевязать, - крикнул Колясик, и одним рывком оторвал рукав белоснежной рубашки онемевшего в этом кошмаре новосела. (А чью еще рвать? Белая, достойная стать бинтами для раненого бойца, была только у Усов).
В секунды рубашка превратилась в перевязочный материал, а Серега предстал пред нами во всей своей окончательно уже открывшейся красе. Было на что посмотреть, да… Бездыханная наша-Маша получила последний контрольный выстрел бессердечного Амура и сломанной куклой валялась где-то в углу, да и не до нее уже всем было. Сколько можно сострадать, не железные мы.
Наташка, хорош орать, бегом в машину, в больницу ему надо, потеряем мужика с вашими разборками! - Колясик, милый и с виду никчемный руководитель художественной самодеятельности, на глазах превратился в главнокомандующего. - Люся, пакуй коньяк, мы его не начинали, врачам дашь, чтобы милицию не привлекали. Где Наташка?! Муж погибает, ей и дела нет. Наташа!!!
И тут в партитуру нашего побоища вливается страшный гром литавр (зачеркнуто), ужасный грохот и скрежет чего-то металлического и звуки стремительной горной реки. В одну секунду на полу образуется огромная лужа, из ванной комнатки раздается кряхтение, звук бьющегося стекла (к которому мы уже успели привыкнуть) и кадансом идут чьи-то всхлипы и рыдания.
Игооооорь, Игоооорь, иди сюда, я, кажется, ногу сломала… - И вой - пианистый, на одной нотке.
Открывается дверь ванной комнатки и оттуда цунами выносит завстоловой. В абсолютно мокром платье, с окровавленными руками и безжизненной, распухающей на наших глазах ногой. (Здесь, по идее, должна быть прямая речь всех участников драмы, но из этических соображений я ее опускаю, чтобы не оскорбить ненароком чьих-нибудь нежных чувств.)
В ходе непринужденной беседы выяснилось, что в начале банкета предусмотрительные хозяюшки набрали полную ванну холодной воды и погрузили в нее все пять трехлитровых банок с пивом, чтоб не скисло, значит, и своей прохладой могло порадовать любого страждущего даже на следующий день. А Наталья, зашедши в ванную комнату, перед отбытием из гостеприимного дома решила сполоснуть разгоряченное свое лицо, присела на край переполненной ванны и… 58 размер, что вы хотели? Ванна была плохо закреплена и опрокинулась вместе с трепетной девяностокилограммовой ланью и всем содержимым. Натали пыталась спасти банки, да не вышло, только изрезалась вся.
Новоселье удалось на славу, стены в изобилии были окроплены кровью, единственная рубаха новосела изорвана в клочья на бинты, ванна вырвана с корнем, вода на полу, перемешанная с кровью, плавающие в ней тарелки с заливным и осетриной, петрушка - ряской по всем углам, разбитое окно (зима, крещенские морозы, Томск)…
Погуляли, б…, справили. Так, все по машинам, в травмпункт! Ты и ты, - перст Колясика уперся в мой нос и в угол, где притаилось тело Марии, - тряпки в зубы, всё убрать и перемыть. Через час за вами заеду. Игорь, отдай стакан, больничный не дадут, если врачи поймут, что ты пил. Люся, мухой в машину - греть, не таращься… Серега, тащи Наташку вниз, ей не доползти самой.
И тут одноногая Наталья восстала. Не захотела ни в какую, чтобы Усы ее тащили с восьмого этажа, заартачилась, не смотря на свое плачевное положение, как ни уговаривали. И в результате перли мы ее вдвоем с Люсей, проклиная всё на свете, а прежде всего аппетит и должность нашей тяжеловесной подруги.
В травмпункте ржали все, начиная от хирургов и заканчивая пожилой санитарочкой. Хитрый Колясик обязал меня в красках, со всеми подробностями рассказать историю получения травм, чтобы у расчувствовавшихся медиков (а уж служители травмпунктов повидали многое, их не разжалобишь) не возникло даже мысли привлечь стражей порядка в связи с обилием колото-резанных ран на телах супружеской пары Ильичевых. Я и старалась, конечно, и про любовь злую, и про аккордеон и про Машку-разлучницу… Гогот стоял нечеловеческий. Коньяк, опять же, непочатый. Уломали мы хирургов не доносить на нас милиции и не указывать в истории болезни, что пострадавшие были не совсем трезвы. Слава Богу, от полученных травм никто не скончался - и ладно.
Слушайте, а наша-то Маша где? - поинтересовался свежезаштопанный Игорь.
- Забыли мы ее у Сереги, да не маленькая, дома поди уже сидит, ковры слезами удобряет…
- У меня сердце не на месте, - молвила Люся, - надо поехать, проведать, как она там, беды бы не натворила в таком состоянии…
И наш боевой отряд, в бинтах и гипсе, выдвинулся к Маше.
Сердца остановились у всех, когда мы поднялись на нужный этаж и увидели чуть приоткрытую дверь в Машину квартиру. Там хрусталей одних на тыщи было, в таких квартирах дверь должна быть всегда хорошо закрыта, а тут - открыто… Воображение всех присутствующих мигом нарисовало картину хладных ног, болтающихся над полом. Зайти первым никто не решался. Топчемся, прислушиваемся… И слышим - смех, женский, следом какое-то мужское бу-бу-бу и опять смех, не Машкин… Ставший в тот вечер очень героическим Колясик рванул дверь и ворвался в прихожую, следом уже все мы.
На кухне, за накрытым столом сидели трое: наша-Маша, Усы и Маша-молодуха-разлучница. Увидев наши застывшие в немом вопросе физиономии, они начали истерически хохотать, а следом за ними и мы. До слез, до икоты.
События после нашего отъезда разворачивались следующим образом. Сергей убежал на поиски Маши-разлучницы, а наша-Маша от холода начала приходить в себя, и на нервных почвах за час с небольшим привела квартиру в относительный порядок. Только собралась уходить, явились Усы с зареванной молодушкой. В доме находиться невозможно - всё заледенело, на улице сорокаградусный мороз, из окна ветер свищет, стены в крови, ванна с корнем вывернутая в санузле валяется, как тут ночевать? Вот наша Маша их к себе и забрала, обоих. В тепле, да под бутылочку всех разморило-развезло и Машка наша возьми и выдай Усам всю правду-матку. И про любовь свою злую, с первого взгляда, и про квартиру, и про надежды ее несбывшиеся.
А вторая Маша, возьми и ляпни тут же: «Теть Маш, да он по Вам сам с первой встречи сохнет, не знает как подкатить. Вы ж при должности и вообще, а он работяга без кола и двора, куда ему до Вас. Вы ж вон красавица какая, по Вам половина ДСК страдает, неужели Вы не в курсе?»
Почему в тот момент Машку нашу не хватил инфаркт - я не знаю, меня бы точно хватил. А может и был обморок, да нам не рассказали. В кухне разливался свет взаимной любви и будущего семейного счастья.
А «разлучница» оказалась дочерью Серегиного комдива, с которым он прошел Афганистан, а погиб уже на гражданке, вместе с женой, в страшной аварии. А Усам девочку удочерить не дали, но он опекал ее всё это время и хотел впоследствии отдать ей свою квартиру, молодая же, ей надо…
Сергей с Машей поженились через две недели. Сыну их, Косте, уже 22, заканчивает университет в Томске. Молодую Машу выдали замуж через два года и вся наша компания, конечно же, там была в качестве самых дорогих гостей, мед-пиво пила и по странному стечению обстоятельств ничего не разбила, не подожгла и никто не покалечился.
Вот такая история.
(А в тетрадку ту вожделенную Сергей переписывал понравившиеся стихи. Для интересующихся.)
viktoria.prudnikova поделилась рассказом регента Ульяны Меньшиковой:
Непревзойденная Ульяна Меньшикова! Созвучно каждое слово. За 11 лет работы в церковной структуре тоже самое. Исключением был отец Лонгин, который всегда поздравлял в “Неделю жен мироносиц”!Всех женщин с праздником! Вкусного чтения! “Профессия моя изобилует преимуществами перед всеми остальными. Тыщами, мильёнами прекрасных преимуществ! Одним из, но самым-самым главным, является возможность работать во все выходные дни и праздники. И религиозные и светские. То есть никаких пятничных пив с шашлыками, никаких выездов с друзьями в субботнюю баню и прочих новогодних и майских ништяков я, и мои многострадальные коллеги лишены напрочь. Это, безусловно, наш выбор и путь (пафос чувствуете?!), но рассказать я хочу сейчас не о моих страданиях по воскресному похмелью, а о том, как вот уже лет 20 у меня проходит Международный женский день, в простонародье именуемый лаконично – 8 марта.
Этот подлый день каким-то мифическим образом попадает всегда, либо на начало поста, либо на субботу-воскресенье, либо на какой-то такой день, в который ну никак нельзя не служить. Но беда вообще не в этом. Мы, певуны,люди привычные. И первого января, поддерживая ослабевшие тела друг друга, сиплыми голосами литургии пели, всяко бывало.
Беда в том, что каждый год наши воцерковленные мужчины долго и в подробностях объясняют лично, почему они не подарили мне тюльпан, мимозу или ирис, прости господи. Долго. Нудно. В деталях.
Версий у меня накопилось уже на 100 статей для википедии. Расскажу о самых распространенных.
Версия первая и самая популярная: “Это праздник проституток!”. Вот так вот. 8 марта 1908 года в Нью-Йорке на демонстрацию вышли 15 тыщ проституток и прошли грозным маршем по городу. Все, теперь, каждая женщина, принявшая в подарок поникшую ветвь мимозы сакрально (САКРАЛЬНО!!!) приобщается к этой древней профессии. Чуете, чем дело пахнет? То-то же.
Версия вторая. Для интеллектуалов. Демонстрация в Нью-Йорке была, (опять же, сакрально, ну вы все понимаете, да?), приурочена к еврейскому празднику Пурим. Там, в качестве главной героини тоже задействована женщина по имени Эсфирь(по мнению “дипломированных теологов” тоже женщина крайне падшая и вообще, еврейка, что усугубляет её вину перед обществом).
Версия третья: Государственным, на территории России, этот праздник учредили “проклятые коммуняки” , которые от тех многострадальных проституток и евреев не отличаются ничем, а возможно даже еще более опасны для современных христиан.
Это основные версии. Есть еще множество других, производных от этих трех, но не менее, а может быть и более цветистые, но суть понятна.
И вот представьте, праздник, (не зависимо от того, как ты к нему относишься), врывается в твою жизнь. Цветочные базары по всему городу, мужички в метро с тюльпанами и экибанами, девушки и женщины, возвращающиеся с корпоративов в пайеточных платьицах, с пакетиками от “Ив Роше” и т.д. А ты в этот праздник наполняешься “новыми знаниями” об этом ведьминском шабаше,в без малейшей надежды на получение даже пластмассового цветочка с кладбищенского венка “от соратников”. Это боль. Многолетняя и неизбежная, как ревматоидный полиартрит.
Вчера, после службы я реально просчитывала пути отступления с хоров, чтобы не наткнуться на очередного “просветителя”. Но, как говаривает моя маманечка:”Не тут то было!”. Сугубое просвещение неразумных христианок – вот она задача современного православного мужчины. Пятеро! В пять горл одновременно в очередной раз рассказали мне про проституток, Пурим и коммуняк. Я, со свойственным мне врачебным терпением всех выслушала. Посочувствовала. Потом задала один вопрос, на который надеюсь получить ответ после Пасхи.
“Дорогие мои мужчины! В нашей самой более лучшей и прекраснейшей церковной традиции есть даже не день, а целая неделя, где прославляется женщина. И эта неделя называется “Неделя жен мироносиц”. Помните этих женщин (кстати одна из них, бывшая жрица продажной любви, для знатоков), смело, в отличие от мужчин-апостолов, пришедших забрать тело своего Учителя, чтобы достойно приготовить его к погребению? И они, эти женщины первые получили свидетельство о воскресении. Чувствуете роль Прекрасной дамы в нашем религиозном пространстве? Это не какая то демонстрация столетней давности.
Так вот за всю мою непростую церковную карьеру ни разу, ни разу!!! Никто не подарил мне ни цветочка ни шоколадки в этот прекрасный праздник православных женщин. Как будто его и нет. А вот про Пурим и коммуняк я обязана выслушивать ежегодно. В связи с чем имею право сказать:”Дорогие мои мужчины, не надо мне роз-мимоз и шашлЫков с баней, дайте только покой моему мозгу и оставьте свой просветительский дар для домашнего использования!”.
Своих боевых подруг, реальных и виртуальных, поздравляю с Международным женским днем. Желаю только одного – иметь рядом по настоящему здравомыслящих и щедрых мужиков, не гнушающихся дарить фиалки даме не зависимо от своих энциклопедических познаний и в праздники и в будни и вообще просто так.
Потому что вся эта религиозная возня вокруг театров, праздников по поводу кошерности и не кошерности всего нас окружающего уже реально достала”.
